– Ну, в общем, – уболтать, мозги запудрить. Это уж моя забота. Твое дело – техника проникновения прекрасной дамы в запретную зону и жгучие взгляды через колючую проволоку. Какие у тебя о ней данные, кроме фотографии?
Данные у Соловья были довольно полные, что меня не удивило. Ни один из вольняшек не мог отказать ему в услуге – либо боялись, либо уважали. Девочка из многодетной семьи, отца нет, отчим – пьянь, мать тоже. Когда-то занималась рисованием, ходила в кружок изоискусств, потом, ввязавшись в драку с финкой в руках на стороне «своих» мальчиков на танцплощадке, попала в малолетнюю колонию, сидела всего год, о Соловье слыхала от многих освободившихся.
Все, кроме рисования, было, что называется, не в масть. Это только так кажется или пишется, что свой своих понимает. В лагерях для малолеток нет своих. Ясно, что не только в романтику трудовых будней, но и в романтику блатного мира моя будущая корреспондентка больше не верит. Дети дичают, когда их загоняют в стадо, а когда у них отбирают свободу, они готовы мстить кому угодно, и за неимением возможности отомстить тем, кто свободу у них отобрал, отыгрываются на ближнем, выдумывают такие извращения, до которых и матерый рецидивист не додумается. Лишь бы выделиться, сорвать злость. И хотя о Соловье шла слава, как о путном, справедливом из блатных, никак Валя не могла поверить ему на слово, что над ней не надругаются, что Соловей не поделится ее телом со своими кентами…
– Слушай, – сказал я Соловью, – ты готовь плацдарм, укрытие для встречи, посылай воздушные поцелуи, ну и заодно отправь вон конвертик через шоферов на волю.
– А что это там?
– Ничего особенного, так, просьба к искусствоведам из Москвы о подарке для твоей Вали.
– К искусствоведам, – протянул Соловей, – ну это дело серьезное, это мы враз устроим.
В письме я просил одну хорошую знакомую, которой искусствоведением давно не дозволяли заниматься за оказание неотложной помощи таким идиотам, как я, – просил о том, чтобы достала альбом французских импрессионистов и послала страждущей девушке в Сибирь.
Через две недели Соловей вызвал меня в барак и молча протянул письмо от Вали: «Дорогой Леша, Вы не представляете, каково было для меня получить такую книгу из самой Москвы, да еще от искусствоведа. Я зашла в свой бывший изокружок, куда давно не приходила – работа донимает и хозяйство. Так мой преподаватель только ахал, сказал, что такого и в Москве нет, а он там бывал. Кто туда ездит, говорит, ну иногда колбасу привозят, ну иногда – кое-что из заграничной одежды, но чтобы такое – никогда не случалось! Теперь у меня одна забота, как бы книгу спрятать, потому – в общежитии утащат. Я уж не знаю, что Вам написать еще в благодарность. Вы передо мной выходите таким шикарным кавалером, каких у нас в Тюмени и среди заезжих инженеров днем с огнем не сыщешь…»