– Так, всего-то ничего, три года. А вот друг, которого встречаю, как ты верно вычислил, – червонец.
Шофер набрал в грудь воздух и как-то отчаянно выдохнул на переднее стекло машины, будто надеялся, что от этого станет лучше видна дорога…
Мы остановились на положенном расстоянии от «секретного объекта». Мимо нашего такси со скрежетом проезжали рефрижераторы, набитые битком зэками, – на объекты, на стройки. Может, кто-то успел просверлить глухую железную обшивку и увидел нас, а может быть и нет. Лагерный развод кончался. Наступало время для тех, кого освобождают по концу срока.
Кто-то негромко постучал в боковое стекло такси. Я машинально приоткрыл дверцу.
– Эй, землячок, – услышал я чей-то неторопливый голос, – отпусти своего шофера, а то зря ведь счетчик щелкает. Моя машина рядом, пересаживайся. Мы здесь с тобой по одной и той же причине, если не ошибаюсь.
– Сколько с меня? – обратился я к таксисту.
– С тебя – ничего, – ответил он, и счетчик многозначительно умолк.
– Ну тогда вот хоть это возьми, – и я сунул ему в руки одну из припасенных для встречи бутылок хорошего коньяка.
Таксист повертел ее в руках, почесал затылок.
– Что ж, от выпивки грех отказываться. А то ведь, и вправду, нажираешься вусмерть по датам ихних поганых партейных праздников, ежели еще отгул дадут, а за свободу человека и выпить некогда.
Ничего еще толком не соображая, я вышел из своего такси и направился к другому. Мой новый шофер спросил меня с некоторой иронией:
– Ты что, как будто не в себе?
– Да, – пробормотал я, – отсюда, с воли, все это показалось мне еще страшнее, чем когда я был там…
Шофер вскинул на меня глаза:
– А меня-то ты что, не узнал?
– Витька! Савичев! – не то прошептал, не то крикнул я.
– Да, он, тот самый, за которого Соловей, как говорится, жизнь на карту поставил. Да ты не хуже меня самого всю эту историю знаешь. Садись в машину, а то тебя как-то трясет. Выпьем по глоточку и подождем Леху.
В сером октябрьском утре заболоченного предместья Тюмени, в окольцованной колючкой зоне едва можно было различить людей в одинаковых серых робах и бушлатах. Вернее – не людей, а их тени. И мне вдруг показалось, что моя собственная тень навсегда осталась там…
И вернулся сюда, где этапов не ждут,
Где считают года на копейки минут,
Где уюты блюдут, городят города,
Где других узнают, но себя никогда.
Я вернулся сюда, как из мира теней,
Думал – все, отстрадал, думал – пой, мол, да пей,
Но в глазах суета беспокойных снегов,
Лай собак, и барак, и тоска вечеров…
Париж, 1981