Лейтенант расстегнул китель и протянул мне аккуратно сложенное послание.
– Можно вслух прочесть? – спросил я. Лейтенант только махнул рукой.
«Дорогой Валерий! Во-первых, очень рада Вашей откровенности, и откровенность – это то, что рождает любовь. Это не помню откуда, но из какой-то самой замечательной классики. Во-вторых, я никогда Вас не упрекну, в каких войсках Вы служили. Я же сообщаю о себе следующее: в институт сразу же поступить не удалось, потому что большой конкурс. Но я пока устроилась машинисткой в один очень секретный институт, о котором я Вам, Валерий, не имею права писать, так же, как и Вы, не можете сообщить мне о своей жизни подробности. Но с другой стороны, я была очень тронута тем, что Вы, невзирая на устав, так доверяете мне, что упомянули о том, что охраняете в настоящее время столь известного человека, как Вадим Делоне. Помнится, мы виделись с ним в Центральном доме литераторов…»
– Тут что-то не так, про Дом литераторов, – сказал я лейтенанту, – я и бывал-то там всего раза три и никогда не выступал. Девочка меня с кем-то путает.
– Путает или не путает, откуда я знаю, – насупился лейтенант. – Ты дальше читай.
«Дорогой Валерий! – писала Нина. – Я еще сначала сомневалась, как по этому поводу следует поступить, но потом поговорила с девочками, которые сидят в моей комнате и тоже печатают, и те сказали мне: „Нинка, ты дура, сразу видно, что из провинции. Про этого с французской фамилией десять раз по «Голосу Америки» передавали, а твой хахаль его сторожит. Попроси-ка его, чтобы поэт этот для нас хоть какой-нибудь стих написал“. Надеюсь на скорую встречу с Вами. Думаю, что Вы служите исправно, и за заслуги могут дать Вам отпуск. Помнящая Вас Нина».
– Ну ты, политик, и попал в переплет, – хохотал Санька, – то в тебя стреляют, то стихи пиши!
– Эх, Арзамасский, ты хоть и умен, пронзительно умен, но не понимаешь, что писать – все равно кому и где! Важно только одно – что ты пишешь. Если здесь дал слабину, значит, пропал. Вот хочешь – хоть про сегодняшний день напишу пару строф и отправлю лейтенантовой невесте. – Я выпил еще глоток живительной влаги и стал писать на огрызке из записной книжки, которую всучил мне гражданин начальник. Глядя на книжку, я с удивлением, но без раздражения заметил, что пишу свою лирику между строк о том, кого из конвоя за какую провинность лишить таких и таких-то благ, а кого и посадить на гауптвахту. Я безмятежно вывел между строчками приказов:
Эх, приверженцы новых владык,
Кто от жизни оставил мне толику!
Мне живой бы напиться воды