Каргапольцев махнул рукой. Усмехнулся.
— Мало ли что мы тут о себе рассказывали. Я сейчас правду говорю.
Он отхлебнул пива, отодвинул стакан, прищурился, уставился в окно.
— Вот за окном горы, чуточку наши места напоминают, только у нас красоты больше... Ну, приехал я, сошел, стало быть, на станции Тимлюй — это в шести верстах от нашего Кабанска — и, гляжу, — Гутя. Я с ней до войны дружил. Привозит она меня домой, на столе бутылка, омуль и соленый, и горячего копчения, и всякое там прочее.
Иннокентий рассказывал медленно, слова произносил сочно, со вкусом.
— Утром мы с батей пошли на лодке в море, на Байкал. Поставили сети и вытащили вот такого сига, много окуней, а они, понимаешь, здоровенные. Ну, думаю, вот это была жизнь, паря.
Николай Огарков вдруг со злостью стукнул кулаком по столу, стаканы подпрыгнули, зазвенели.
— Хватит, не перчи рану! — Схватил стакан, залпом выпил. Затем как-то вдруг стих.
— И правда, хватит. В другой раз доскажешь, — мрачно проговорил Сергей Пронькин. — Скинемся лучше на бутылку шнапса, от пива только брюхо пучит.
Но тут в дверь загремели, в комнату ввалился красный, словно только что из парной, секретарь коменданта лагеря Нечипорчук.
— Господа. Приказано сейчас же всем собраться в столовой на беседу представителя Народно-трудового союза.
— Это что еще за «народный союз» появился? — спросил Николай
— Это организация, — как-то странно важно изрек Нечипорчук. — А организация эта ставит перед собой задачу — занять таких, как ты, перекати-поле, добрым делом, чтоб не спились окончательно... Собирайтесь!
— Ясно, — усмехнулся Иннокентий. — Выходит, не один бог печется о нашей душе.
Нечипорчук ушел, друзья переглянулись.
— Гад! — бросил Николай. — Такой и на том свете приспособится.
— Шныряет по комнатам, — проворчал Сергей. — Пересчитывает, все ли на месте.
— Боятся, что убежим?
— От себя, паря, никуда не уйдешь.
— А если домой, в Россию?
Едва Иннокентий собрался ответить, как в разговор вмешался Сергей.
— Нет, домой я не согласен. Сыт по горло...
— Мелешь, паря, — оборвал его Иннокентий.
— Мелю? Коммуну ихнюю помню, была у нас в тридцатом. Все свели на общий двор, до последней курицы. В первую же зиму и куры, и коровы передохли. Не только бабы, даже мужики ревели.
— Не знаю, — отозвался Иннокентий — Хотя могло и так быть. Вспоминаю. Часто. И нету зла у меня. По незнакомой дороге шли, через репейник, можно сказать, пробирались. Как же тут штаны не порвать? Теперь все мы умники, а отцы наши дурнее нас были? То надо понять, что доля им трудная досталась.
Сергей опустил голову: не ждал такого.