В отличие от многих своих ровесников, я без интереса читал Майна Рида, Луи Буссенара, с упоением читал романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта и стихи, заучивая наизусть строки Некрасова, Никитина, Плещеева, А. К. Толстого, Майкова, сказки Пушкина. Я и сам рано начал писать стихи, подражая знакомым мне образцам. В годы военного коммунизма, помимо, конечно, Библии, излюбленным моим чтением стали "Илиада" и "Одиссея".
Зимой 1920 года, когда я уже учился в первом классе, в Одессу вступили большевики, теперь - навсегда. Наша гимназия стала трудовой школой. Церковь св. Алексея, названная так в честь святого, чье имя носил наследник, на самом верхнем этаже переоборудовали в зал, но на нижних остались в неприкосновенности метлахские плиты и - что важно - прежние преподаватели (кроме батюшки Василия Кирилловича, с которым дружил вплоть до студенческих лет, пока его не выслали на Соловки). Учителя были превосходные, к тому же интеллигентные. Я на всю жизнь им благодарен, в особенности Петру Ивановичу Подлипскому, преподавателю русского языка. От него я узнал не только о Пушкине и о Лермонтове, но и о Баратынском, Тютчеве, Фете, Полонском, я показывал ему свои стихи, иногда он их одобрял.
В старших классах я стал участвовать в занятиях школьного литературного кружка. У нас был руководитель, не помню, как его звали, видимо, студент-филолог. Он разбирал наши опусы, опираясь на комсомольских поэтов. Мои стихи не вызывали в нем сочувствия, но однажды он почему-то меня похвалил, стихи напечатали в нашей стенной газете. Мне этого показалось мало, и я принял отважное решение, отправился на Пушкинскую улицу, в редакцию "Одесских новостей". В комнате без окон, отделявшей собственно редакцию от гудевшей за стеной типографии и освещаемой электрической лампочкой, меня принял высокий, с седым вихром, чуть сутулый консультант в мятых парусиновых брюках и в толстовке,- одет не по-зимнему. Рукой с необычно длинными ногтями он отстранил мою тетрадку, сказал, хрипло дыша: "Стихи надо читать вслух". После первого стихотворения сказал: "Любите ритм, не читайте как пономарь". После второго вперил в меня серо-зеленые глаза и лукаво, победно улыбнулся: "Последние две строки вы сперли у Гумилёва". Я чистосердечно признался: "Поэта Могилёва не знаю". Тут уже он начал смеяться громко, хотя и с хрипотцой: "Каких же вы знаете поэтов?" Стыдиться мне, я думал, было нечего, я начал перечисление с Ломоносова и закончил, кажется, Надсоном - или Фофановым: у нас в доме были дореволюционные "Чтецы-декламаторы". "А современных?" - спросил консуль-тант.Ответ: "Эдуарда Багрицкого и Демьяна Бедного".- "Кто вам нравится больше?" "Багрицкий".- "Почему?" - "Он о море хорошо пишет. И очень звучно. Сравнения у него яркие".- "Так слушайте. Багрицкий буду я. Вы ничего не знаете. Приходите ко мне в воскресенье вечером на Дальницкую. Вам известно, где находится джутовая фабрика?" - "Да, в конце Молдаванки, за Степовой".