Она вытянула как можно дальше правую руку в тугой перчатке, нащупала тонкую деревянную накладку, образовывавшую кромку декорации. Дальше должна находиться стенка, лестница, ступеньки, переходные мостки; да хотя бы канаты — что угодно, что позволило бы ей уйти. Еще один, теперь даже более громкий, хлопок взорвался в темноте, в невидимых пространствах карусельного подъема.
— Три!
Она попыталась вспомнить размеры сцены. Она много раз бывала здесь с Вепперсом и всей его многочисленной свитой, ее приводили как трофей, ходячую медаль — свидетельство его коммерческих побед; нет, она непременно должна вспомнить. Но вспоминалась ей только та горечь, с которой она восприняла масштаб того, что увидела: яркость, глубина и сложность сценического оборудования, возможности, обеспечиваемые всевозможными потайными ходами, невидимыми тросами, генераторами дыма. Да чего только стоил один шум, который могли производить невидимый оркестр и важные, разодетые актеры с их крошечными микрофонами!
Это было все равно что разглядывать очень правдоподобное изображение на громадном голографическом экране, смешным образом ограниченном только этой конкретной шириной, глубиной и высотой, и к тому же неспособным к неожиданному монтажу, мгновенным изменениям сцены и масштабированию, возможным на экране. Здесь были скрытые камеры, следившие за главными исполнителями, и боковые экраны на краю сцены, на которые выводились крупные планы актеров в трехмерном изображении. Но все это, тем не менее, выглядело (возможно, из-за явно несоразмерного количества затраченных усилий, времени и денег) глуповато. Словно сказочное богатство и влиятельность исключали для тебя возможность получать удовольствие от простого фильма (или, по крайней мере, признать, что получаешь удовольствие), но при этом ты пытался воссоздавать фильмы на сцене. Она не видела в этом смысла. А Вепперсу это нравилось.
— Четыре!
И только потом (когда она пообтесалась, привыкла быть на публике, общаться, быть объектом внимания) поняла она, что это было всего лишь предлогом, а сама опера — отвлекающим маневром; истинный вечерний спектакль всегда разыгрывался не на сцене, а в помпезном фойе, на сверкающих лестницах, на дугообразных пространствах ослепительно ярких коридоров с высокими потолками, под громадными люстрами в великолепных приемных, вокруг сказочно сервированных столов в шикарных салонах, в до нелепости роскошных туалетах и ложах, первых рядах и избранных местах партера. Сверхбогатые и супервлиятельные считали себя истинными звездами, и их входы и уходы, разговоры, намеки, авансы, предложения, инициативы и рекомендации в публичных пространствах этого громадного здания и представляли собой главное событие вечера.