– Ты была замужем, с какого возраста – лет с двадцати двух?
– С двадцати трех, – шепчу я.
– Ты его считаешь любовью всей своей жизни?
– Нет, – твердо говорю я. – Только не проболтайся об этом Анни.
Гэвин тихонько смеется.
– Я бы никогда такого не сделал, Хоуп.
– Я знаю.
Между нами снова повисает молчание.
– Мне кажется, ты больше десяти лет прожила с человеком, который не любил тебя так, как ты того заслуживаешь, – нарушает тишину Гэвин, – и которого сама ты, наверное, не любила так, как могла бы любить. Ты привыкла довольствоваться компромиссом.
– Может быть, – еле слышно откликаюсь я.
– А я считаю, что, если человеку делают больно, у него на сердце образуется защитный слой. Понимаешь? Вроде скорлупы или брони. А тебе доставалось по полной, тебе часто делали больно, ведь так?
Я не сразу собираюсь с силами, чтобы ответить.
– Прости, – бормочет Гэвин. – Я влез в слишком личное?
– Нет. Наверное, ты прав. Знаешь, у меня постоянно было чувство, что, как бы я ни старалась, мной все равно недовольны. И не только Роб. Мама тоже. – Я умолкаю. Никогда и никому я в этом прежде не сознавалась.
– Бедняга. – Голос Гэвина звучит искренне.
– Дело прошлое, – шепчу я. Разговор вдруг начинает меня напрягать. Мне становится неловко, что я выливаю все это на Гэвина, а с другой стороны – будто впускаю его к себе в душу.
– Я только хотел сказать, что, чем больше вокруг сердца скорлупок, тем труднее бывает узнать того, кто действительно достоин любви, – медленно говорит он.
Какое-то время я вникаю в его слова, чувствуя, что у меня перехватывает дыхание.
– Ну да, – отвечаю я, – но, может быть, когда тебе причиняют боль, ты просто учишься видеть реальность и перестаешь мечтать о несуществующем.
Гэвин молчит.
– Возможно, – откликается он наконец. – Но, скорей всего, ты все же ошибаешься. Скорей всего, такая любовь существует. Ты ведь согласишься, что твоей бабушке в жизни приходилось много страдать?
– Еще бы.
– И Жакобу Леви, видимо, тоже?
– Вероятно. – Я думаю о том, чего они оба лишились: родных, привычной жизни, друг друга. Что может быть больнее, чем когда целый мир ополчается против тебя, а всех, кого ты любил, забирают от тебя и гонят на смерть? – Да, – подтверждаю я.
– Вот и давай попробуем его отыскать, – предлагает Гэвин. – Жакоба. И спросим у него. И у твоей бабушки.
– Если она придет в себя.
– Когда она придет в себя, – поправляет меня Гэвин. – Ты не должна терять оптимизма.
Я гляжу на часы. Как тут оставаться оптимистом, если они все время неумолимо тикают?
– Ладно, – со вздохом говорю я. – Тогда, значит, мы сможем спросить у них, правда ли они любили по-настоящему?