Ну кто меня тянет за язык? Гэвин еще подумает, что я над ним издеваюсь. Но ведь и он говорит глупости.
– А почему бы и нет? – невозмутимо отвечает Гэвин. – В крайнем случае скажут, что ничего такого не было.
– Ну хорошо, – соглашаюсь я и думаю, что пора прекращать этот пустой разговор. – Так ты считаешь, мы сможем его найти? Теперь, зная дату его рождения?
– По крайней мере, это повышает наши шансы. Может, он еще жив.
– Конечно, – поддакиваю я. А может, давным-давно помер, а мы гоняемся за химерой. – В общем, спасибо тебе.
Я сама не уверена, за что благодарю Гэвина – за весь этот разговор или только за обещание помощи в поисках Жакоба.
– Не за что, Хоуп. Я обзвоню завтра синагоги. Вдруг что-то удастся обнаружить. Увидимся завтра вечером в больнице.
– Спасибо, – еще раз повторяю я. Он отключается, а я все сижу с трубкой в руке, думая о том, что же сейчас произошло. Неужели я просто превратилась в старую циничную стерву, а этот парнишка, которому нет и тридцати, знает жизнь и любовь лучше, чем я?
В ту ночь, засыпая, я ловлю себя на мысли, которая не посещала меня с незапамятных времен: мне ужасно хочется, чтобы я оказалась круглой дурой, а то, во что научила меня верить жизнь, – все-таки ложью, а не горькой правдой.
Назавтра вечером Анни и Ален отправляются с Гэвином в синагогу, а я засиживаюсь у Мами после окончания официального времени посещения – приходится дать сестрам из отделения небольшую взятку в виде лимонно-виноградного чизкейка и большой коробки выпечки из нашей кондитерской.
– Мами, мне так нужно, чтобы ты проснулась, – шепчу я бабушке, а в палате становится все темнее. Я держу ее руку и смотрю в окно напротив кровати. Сумерки сгустились настолько, что в комнате почти полный мрак, и видны звезды, которые так любит Мами. Кажется, они сияют не так ярко, как раньше, и мне приходит в голову – может, они потускнели, как и я, лишенные заботы Мами. – Мне тебя не хватает, – шепчу я ей в самое ухо.
Мониторы по-прежнему тихо, ритмично, успокаивающе попискивают, но они не могут вернуть Мами. Врач сказала нам с Аленом, иногда это только вопрос времени, мозг таким образом лечит себя сам и, когда готов, начинает функционировать как ни в чем ни бывало. Однако кое о чем доктор умолчала, но я прочитала это в ее взгляде: чаще человек так и не приходит в себя. До меня постепенно доходит тот факт, что я, вполне возможно, никогда уже не смогу поглядеть в глаза бабушке.
Я не считаю себя человеком, которому непременно нужна подпорка в жизни. Мама тоже всегда была очень независимой. А Мами после смерти дедушки – мне тогда было десять лет – целыми днями работала в кондитерской. Ей стало некогда рассказывать мне сказки, как раньше, некогда выслушивать мои рассказы о школе и подружках и разные фантазии, которые приходили мне в голову. Мама вообще никогда особенно не интересовалась этими историями, так что я постепенно совсем перестала ими делиться.