Недалеко от реки я неловко оступился, и Людмила мгновенно и ловко схватила меня под локоть. У нее была сильная рука, у этой хрупкой на вид девушки!
Я попытался «сохранить лицо», произнеся какую-то тираду по поводу того, что вот, мол, всегда женская рука удерживает нашего брата от падений. Людмила отпустила мою руку и тихо сказала:
— Не надо так. Очень прошу вас. Ладно? — Она заглянула мне в лицо.
А меня вдруг охватило раздражение. Против нее? Нет, скорее против самого себя, точнее, против своего внезапного интереса к ней. Ушел, бросил Вермана. Впрочем, там Славин. Может, то, что я убежал, и вправду к лучшему... Однако как она держится! Замечания делает... И к тому ж — адмиральская дочка... Но ведь я это для дела...
Только когда за Людмилой закрылась дверь ее дома, я посмотрел на часы. Посмотрел и присвистнул: было четыре часа утра. Давненько не провожал ты, Каротин, девушек в такую пору! Что ж, прав Славин, и ты еще не стар?!
Похоже, что вечер был потрачен не зря. Сомнительная компания, в которую неожиданно для меня явился Георгий Карлович Верман... Есть к кому и к чему присмотреться... Взять хотя бы эту самую мадам Курнатову-Боржик...
К концу нашего пешего хождения по спящему городу Людмила разговорилась. Я узнал, что муж Евгении Андреевны, белый морской офицер, ушел с врангелевцами за границу, живет в Белграде, довольно часто шлет жене письма и, видно, не только письма. Это то, что знает Людмила. Или, скажем осторожнее, то, что она нашла нужным сказать. Разве нельзя предположить, что есть что-нибудь и еще, подспудное, тайное? Опять, значит, белый офицер, причем за границей, и постоянная с ним связь... Куда ни кинь — офицеры... Вот как оно получается, Каротин... Ты можешь поручиться, что это не РОВС — пресловутый Российский общевоинский союз? Что это не его рука? Ведь есть сведения, что белогвардейцы очень оживились после нацистского переворота в Германии. И вот нате вам: Георгий Карлович Верман у Курнатовой-Боржик — свой человек. Почему свой? С какого времени свой? А что, если и впрямь бывший сосед? И эти таинственные переговоры с ним в прихожей... Шуры-муры? При жене? Сомнительно... Ох, как это все сомнительно!
А Людмила? А что Людмила? — перебил я сам себя. Дочь царского адмирала. Правда, адмирал умер еще до революции. Был он, видать, человек честный, прямой и бескомпромиссный, не стесняясь, резал в глаза правду-матку и ходил потому у паркетных адмиралов из Морского министерства в «бунтовщиках».
Все это так, и не почувствовал я в Людмиле внутренней червоточинки, ржавчинки, что ли. Работает в музее, учится заочно в пединституте. Но, с другой стороны... Ведь я вижу ее впервые... И к тому же, Каротин, друг любезный, если начистоту, можешь ли ты тут быть совершенно беспристрастен, а? Может быть, в такой ситуации твой долг — предполагать худшее? Худшее, говоришь? А в чекистских ли это обычаях — предполагать худшее?