— Ты откуда призвался, художник? — спросил фельдфебель, присаживаясь рядом к раскаленной печке, пока я укладывал своё скудное имущество.
Он снял свои видавшие виды вязаные перчатки со стертыми пальцами и, протянув руки к огню, прокрякал от удовольствия. Фельдфебель грел руки, а сам, как последний баварский мясник ругал и проклинал крепкие морозы, фюрера и наших снабженцев, сидящих далеко в тылу. Он, повидавший столько смертей, ничего не боялся, потому что уже самого себя он считал ходячим мертвецом.
— Я, господин фельдфебель, до войны жил в Ордруфе, это в Тюрингии. До войны учился в Берлине в университете на художника. Если бы не эта война, я…
— Да ты прав, Крис, война и мне разрушила все планы! Черт бы их побрал! Эти советы с их морозами и этого фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Сейчас бы оказаться, где — ни будь в Ницце вместе с моей Мартой! В Мюнхене у меня осталась жена и дочь, — сказал фельдфебель и, достав фото, показал. — Ты не представляешь, художник, я в Вермахте с тридцать восьмого года. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года зайцу в жопу и за что?! За то, что я теперь сижу здесь на краю света и жду, когда «Иваны» заморят нас, словно крыс…
Я тогда почти не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел на его семейную фотографию. Я видел счастливые лица его жены и дочери, а сам думал о Габриэле, которая обещала ждать меня.
«Боже, какое счастье иметь семью» — подумал я, вспоминая угловатую девчонку, которая жила в соседнем доме.
— Красивые!
Фельдфебель забрал фотографию и аккуратно положил ее в портмоне. Он еще не знал, да и не мог знать, что уже через несколько месяцев вся его семья погибнет под руинами дома во время американской бомбежки. Авантюра нашего фюрера принесла своему народу столько страданий, столько горя, но в то время было трудно представить размеры этой катастрофы, которая уже подкрадывалась к моему отечеству со всех сторон.
— А, я еще не женат. У меня кроме матери никого нет на этом свете. Отец мой умер еще до войны от воспаления легких. А подружка Габи из соседнего дома еще очень молода. Ей было шестнадцать, когда я уходил на Восточный фронт. Через пару лет найдет себе какого-нибудь штабного или тылового офицеришку и нарожает с ним много маленьких и гнусных киндерят, которые, как вырастут, обязательно украдут из сарая мой велосипед.
— Да, дети это вечные проблемы, — вздохнув, сказал Краузе, — но и без них жизнь пуста, как стреляная гильза.
Я был тогда молод, и мне еще не удалось обзавестись семьей. Мне не хотелось подыхать в этой дыре, так и не познав радости любви и семейной жизни. Я корнями волос чувствовал, что без пищи, тепла и поддержки мы все сдохнем в этом чужом городе. Я, наверное, был наивным дурачком, что пошел на фронт со студенческой скамьи. Я надеялся, что война закончится очень быстро, как обещал нам наш фюрер, и мы вернемся в свои дома к любимым матерям. Мы тогда верили и надеялись, что к осени будем в Москве и уже до этой чертовой зимы окончим войну победой над советами.