У страха глаза велики,—хмуро заметил Клепа.— Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! — зло тряхнул он своим рваным рубищем.— За головы свои мы николи не хребтились.
И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к сему. Мы — ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! — недовольно выкрикнул долговязый и с досадой сплюнул.
Что тарусцы, что москвичи — одно племя! — сердито бросил Клепа.
Об том говорить нечего, Егорко,— назвал по имени атаман рыжего лесовика, подошел к нему, хлопнул по плечу, привлек к себе. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка не выдержал, прыснул невольно в кулак. Атаман рассеянно взглянул на швеца.
Ватажники выжидательно смотрели на него, но Гордей молчал — было видно, что он колеблется. Притих и Митрошка, не зная, на что решится атаман. Душу Федора тоже заполнили горечь и сомнение. Последние дни его так тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с ними, с Галькой, по которой очень скучал. И были они от него теперь так близко — день-другой, и доберешься... Тарусский монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, ведь когда-то от воев Верейского воеводы хоронился, знает, где искать беглых...
А на монастырском дворе все пуще разгорались страсти. Паника несколько улеглась, подворье гудело взволнованными голосами. Одни предлагали откликнуться на призыв Константина Тарусского, вступить в его ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи—до Тарусы всего ничего)1, другие возражали. Крестьяне и монахи раскололись на два стана, спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, пытался утихомирить разбушевавшийся люд.
Федор, нервно покусывая стебелек сухой травинки, исподволь прислушивался к разноречивым толкам,— все еще колебался. Но он был воин, к тому же считал, что не выполнил свой ратный долг: не предупредил коломенского воеводу о нашествии татар, и это в конце концов сыграло решающую роль. Порубежник пробрался сквозь густую толпу, поднялся на паперть монастырской церкви и, став рядом со старцем, закричал на весь двор, призывно, громко:
Слушай меня, люди! Верно тарусский монах сказал: надо всем стать супротив окаянных ворогов наших —* ордынцев!
Лесовики, что стояли обособленной группкой посредине двора, но шумели больше всех, разом смолкли, от удивления рты пораскрывали — острожник никогда до сих пор не кричал и разговаривал-то редко, многие в ватаге даже голоса его не слыхали, и тут — на тебе!..