— Пожалуй, сам.
— Хорошо, — покорно согласился Митрофанов и, согнувшись, пошел впереди Петренко, от этого он стал еще меньше, чем был на самом деле.
В студии, где стояли два магнитофона, Митрофанов усадил капитана на стул, пододвинул ему микрофон и, махнув рукой, стал следить за стрелкой, регулирующей уровень записи. Недовольно хмыкая, он заставил Петренко несколько раз прочесть текст, потом перемотал пленку и дал ему послушать. Увы, голос у Петренко, что называется, на пленку не ложился. Проскальзывали какие-то свистящие, то ли шипящие звуки. Если бы он в то время поднял глаза на Митрофанова, то прочел бы на его лице такое презрение, что понял бы сразу — диктором ему никогда не быть.
— Нравится? — с нотками ехидства в голосе спросил Митрофанов.
— Ничего! — коротко ответил капитан, отлично понимая, что и таким «радиобезликим» голосом, как его, можно привлечь людей к делу.
— Вот и я говорю: ничего! — буркнул голосом-трубой экстра-радист, диктор и начальник радиоузла.
На прощанье он пожал протянутую ему руку и чему-то загадочно улыбнулся.
— Через час дадим по точкам, — сказал он. — Как раз будет обед, и все смогут услышать.
…В час дня, когда Петренко сидел в комнате дежурного городского отдела милиции, он услышал митрофановский баритон и от души посмеялся над шуткой, которую сыграл с ним начальник радиоузла. Его голос и интонации действительно звучали так, что пройти мимо них никто не мог, не послушав, о чем же скажет известный всему городу карлик, обладающий баритоном гиганта.
Жил он в небольшом поселке на Алтае, в маленьком домике с вдовой средних лёт. Хоть брак его и не был официально зарегистрирован, но ни для кого давно уже не было секретом, что Иосиф Фунт стал мужем Елизаветы Покрас. Работал же он бухгалтером в комбинате бытового обслуживания.
Чтобы не вызывать кривотолков, Перминов не хотел долго задерживаться в здании комбината. Фунта он хорошо помнил по фотографии и, заглянув в дверь бухгалтерии, сразу же узнал его. Бывший переводчик гестапо вышел из дверей комбината и, согнувшись по-старчески, зашаркал по тротуару ногами, «Чего это он таким несчастным и старым прикидывается?» — удивился капитан, приглядываясь к бухгалтеру. За очками, которые тот не снял и на улице, глаз не было видно, и Перминов почему-то с неприязнью подумал: «Очки носит!»
Перминов пошел следом за бухгалтером, рассматривая его старый, потертый плащ, стоптанные башмаки, и вновь подумал: «А ведь тогда этот тип ходил в черном мундире, в сверкающих сапогах, на поясе носил парабеллум…»