— Неужто увел? — блеснул глазами работяга.
— Само собой. Кстати, у судьи того и остался, который нам по годику сунул. Музей без энтой фиговины не обеднел. А пить из него одно удовольствие. Вчера только душу отвел.
— Для таких как вы, — сказал между прочит Комлев, — ничего святого нет и быть не может. Всю страну пропьете.
— Да ведь это смотря что святым считать, — откровенно ухмыльнулся лаборант. — И смотря где святость искать. Иной ее ищет в дерьме и ничего, кроме дерьма, не находит. Вы вот любите вспоминать о душе. Где она, эта душа? Думаете, у трезвого есть? — побледнел, глаза его округлились. — Трезвый человек — это скот. Это вы, дурачьё, говорите: напился, как свинья… На самом деле вы — трезвые — свиньи. Хрюкаете друг на друга, роетесь пятачками, кто кого обдурит… Человек навеселе — это свободный человек, освободившийся от всякого свинства жизни. Он парит над миром!. То, что вы называете пьянством — это полет. Только у пьяницы и появляется это качество — душа. И ее пропить нельзя. О ней можно только забыть среди беспросветной трезвости. К сожалению, именно это произошло с вами. Вы думаете, что вы князь, а вы мразь!.. Ну, да бог вам судья…
Сказал и отвернулся в окно, за которым царила все та же сельская монотонность.
Комлев хотел было что-то возразить, уже приоткрыл рот и осекся: сказать-то было нечего. Вышел в тамбур.
Работяга оглянулся на хлопнувшую дверь:
— Тяпнем! Пока он туды. В последний раз.
— А что, есть? — спросил лаборант.
— Конспирация, — вытащил из-за пазухи пузатую бутыль.
— Ну, ты и даешь. Открывай!
Стоя в тамбуре, Комлев услышал сначала дребезжащий голос лаборанта: «Бывали дни веселые, гулял я молодец…», потом пронзительно крикливый тенор работяги: «На знал тоски-кручинушки, как буйный удалец…» В голове промелькнуло: «Пить не пили, а спелись». Смотрел на ослепительные, наливающиеся хлебами просторы и думал: «Вот этот, из университета. Таких к стенке ставить надо… Черт его знает, что я такое несу. А с другой стороны, терпимость нужна. Но разве здесь она возможна? Ведь тут только кто кого? Шут с ними».
Когда вернулся в купе, работяга лицом елозил по дребезжащему столику, а лаборант меланхолично декламировал:
— «…со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда…»
По полу с громыханием каталась опорожненная бутылка.
«И здесь прокололся, — подумал Комлев и с ожесточением ударил бутылку носком ботинка. — Вот сволочи! Никогда не примирюсь с их образом жизни».
Поезд свернул на однопутку. Вскоре показалась полуамбарная станция: все склады, склады и склады, за которыми виднелись, похожие на элеватор, корпуса. Растолкав, выволок своих спутников на узкий бетонный перрон и повел к серой металлической ряби проволочного ограждения.