За моим враньем мы проходим задний двор и останавливаемся у старого бананового дерева. И тут вдруг я недосчитываюсь одного голоска. Хватаюсь за сердце, оборачиваюсь. Но Лиззи просто замешкалась у ржавого чана, прислоненного к стене курятника. Привстав на цыпочки, она держится одной ручонкой за край, а другой машет в воздухе. «Подождите, я хочу ее поймать!» — азартно пищит наша дочка. «Да кого же, Лиззи?» — удивляется Джулиан, и она морщит веснушчатый лобик. «Разве ты не видишь, папа? — спрашивает она озадаченно. — Мама, а ты видишь?»
На этом я могла бы и закончить. Тогда письмо прозвучит особенно трогательно, когда Джулиан после всех правок, которые сократят текст на три четверти, зачитает его на следующем спиритическом сеансе. Я-то знаю, что ты обходишь стороной сборища белых, но Джулиан не теряет надежды получить от тебя весточку. И все же закончить так письмо я не могу. Потому что все это несправедливо, Фло, чертовски несправедливо! Не знаю, превратилась ли ты в Маман Бриджит и пляшешь ли с Бароном под бой барабанов, или твое тонкое тело унеслось в астрал, или ты просто умерла, когда схлынул аффект, даровавший тебе великую силу. Джулиан говорит, что на дороге самопожертвования нет перевалочных пунктов: раз вступив на нее, приходится идти до конца. А я говорю — несправедливо, и все тут! Иногда я пытаюсь представить себе мир, где тебе не пришлось бы приносить такую жертву, но у меня не хватает ни воображения, ни веры. И тогда я злюсь еще пуще.
Но если выбирать, во что верить мне, я знаю, какой бы сделала выбор. Я выбрала бы поцелуй на моей щеке — надеюсь, уже морщинистой и дряблой. Выбрала бы руки, укладывающие меня на ложе, застеленное очень мягко. И пыльцу с синих трепетных крыльев, которая падает и сыплется в глаза, пока не начнет клонить ко сну.
С любовью,
Дезире Эверетт-Фариваль