Притворяться, что немец мне этого не говорил, смысла не было.
— Да, он мне так сказал, — подтвердил я.
— Он сказал — в пятницу?
Я кивнул.
— Боже милостивый, браток, ведь это же, считай, завтра, а я собирался в субботу подстричься.
— Ты думаешь, он действительно что-то знал? — спросил Кэн.
— Не знаю, — ответил я. — Может, это была лишь бравада. Он хотел запугать нас.
— Ну, тут он своего не добился, — вставил Мики. — Но, господи, завтра! Тут поневоле задумаешься, правда? А мы должны сидеть и ждать. Жаль, что я не пошел в эту чертову пехоту. — Он вдруг нахмурил брови. — А за что тебя посадили под домашний арест? — спросил он.
Прямота вопроса несколько смутила меня. В этом был весь Мики. Человек постоянно сталкивается с проблемой, как отвечать на замечания, которых другие никогда бы и не сделали. Я не ответил ничего. Наступило неловкое молчание. Его нарушил Лэнгдон, спросив о моем разговоре с пилотом. Я передал им то, что он сказал. Лэнгдон на это никак не отреагировал. Другие тоже молчали.
— Откуда ты знаешь немецкий? — спросил вдруг Мики.
— Я одно время работал в берлинском бюро нашей газеты, — объяснил я.
Он переварил эту информацию в голове, затем пробормотал:
— И ты подзалетел. Уж не из-за того ли, что ты сказал этому фрицу, а?
— Нет, — ответил я.
Вероятно, я поспешил с отрицательным ответом, так как вдруг ощутил атмосферу подозрительности. Я отдавал себе отчет в том, что я не единственный, кто задумался над попыткой передать подробности об оборонительных сооружениях аэродрома врагу. Я почуял враждебность. Истрепанные нервы вовсе не способствуют ясности мысли, а новичок не так легко приживается среди людей, которые долгое время работали вместе. Я остро ощутил свое одиночество. Если я не проявлю осторожности, у меня будут неприятности не только с начальством, но и с ребятами из моего подразделения.
— Ты когда-нибудь раньше встречался с этим парнем? — Вопрос задал Четвуд.
Возможно, я увидел подозрение там, где его не было и в помине, но как только я сказал:
— С каким парнем? — я сразу понял, что пытаюсь разыгрывать беспечность.
— С этим фрицем-пилотом, разумеется.
— Нет, — сказал я.
— Почему же тогда он говорил с тобой так свободно? — спросил Четвуд.
А Фуллер добавил:
— Ты уверен, что больше он тебе ничего не сказал?
Я заколебался. Я чувствовал себя загнанным в угол. Кэн, в присущей ему манере, отделался бы от этих вопросов шуткой. Я же больше привык писать, чем говорить, поэтому реакция в разговоре у меня была замедленная. А тут еще Мики последовал за другими, подкинув:
— Так ты точно больше ничего ему не сказал?