— Я найду тебе подходящий дом, папа, и буду вести его. Я буду жить с тобой, как законопослушная дочь.
— Договорились, — сказал Старик.
— Но своими делами я буду управлять сама. — Она сунула кочергу в камин. Подернутые серым пеплом угли на мгновение вспыхнули и сразу погасли. — В Нью-Йорке у меня был хороший дом, но тут он будет, лучше.
— А твой следующий муж?
— Не знаю… — Она подула на угли и подождала, но ее дыхание до них не долетело. — Я все еще влюблена в Жоржа.
Старик кротко сложил ладони:
— Тогда зачем тебе понадобились другие?
— Не знаю, папа. Я в этом так и не разобралась.
Часы в прихожей пробили половину. Маргарет вскинула голову:
— Я их вышвырну в первую очередь, эти проклятые часы.
— Ладно, — сказал Старик.
— Ну, а теперь пора отдохнуть. — Она подняла бутылку с виски, встряхнула, проверяя, много ли в ней осталось, и взяла еще одну, неоткупоренную бутылку. — Я иду спать. Увидимся завтра вечером или послезавтра.
— Ладно, — сказал Старик.
Она пила прямо из бутылки, напевая между мелкими глотками: «Через речку, через рощу к вашей бабушке идем». Вот привязалось! С чего бы? Глотните, ваше сиятельство. Привет тебе, Жорж, и прощай. Иди-ка к Гарольду. Растущий список экс-мужей. Обзаведись еще парочкой-другой, и мы организуем клуб. Ну-ну. Вот и первый толчок. Запускается карусель. Шестерни сначала не зацепляются. Слушай, как она скрипит. Точно железо трется о железо. Глотни еще. И подожди. Скоро комната задвигается. Будем кружиться, кружиться. Совершенно правильный круг в движении растягивается, становится эллипсом. Из плоского он превращается в воронку. У самого дна там совсем черно. Туда я и проваливаюсь. Ура мне!
Она откинулась на спину и запела: «Veni, creator spiritus»[13].
Вот бы довольны были мной монахини! Все эти грегорианские песнопения на четырех нотах. Черные коробочки нот маршируют вверх и вниз по линейкам. Жужжат голоса женщин, сосудов скудельных. Сухо отдаются под сводами часовни, как шелест саранчи. Скрытая в оболочке монастырской воспитанницы — белая блузка, синяя юбка, — она сидела в сумраке, коричневом, как мебельная политура. Вечный сумрак витражей… Кругленькая шляпка, круглая мордашка — взгляни на меня, господи, взгляни на меня, Маргарет Мэри Оливер. Четвертая шляпка от края, сочти и отыщи меня среди прочих. Расположившись рядами, как пчелы, в нашем улье, попиваем медовые звуки, жиденькие древние звуки. Даже не орган, гудящий трубами. Сотвори чудо, господи. Ну, сделай что-нибудь. Если тебе хочется, чтобы я веровала. Пошли мне завтра высший балл за контрольную по математике. Переведи за меня из Вергилия. Сделай меня красавицей, чтобы мужчины глядели мне вслед на улицах. Сделай что-нибудь… Бог, притаившийся в этой запертой шкатулке на аналое. Зачем богу жить в темноте, когда он может бегать по земле, парить среди облаков и прыгать с солнечными зайчиками? Зачем ему ждать, пока священник не отопрет шкатулку и не выпустит его в сырой часовне, полной женщин, которые думают о чем угодно, только не о нем? Разве что монахини. А думают ли монахини? Лица у них пустые. Такие, словно они и дышать перестали. Может, они ждут, чтобы воспарить, как святая… как бишь ее… пролетят по часовне, прямые, словно гладильные доски, планируя, словно бумажные голуби — черные одеяния трепещут, накрахмаленные апостольники шуршат и постукивают… Когда-то она об этом молилась, усердно молилась, зажигала свечи каждый день — девять дней молилась. Мне не нужно летать, господи, и мне не нужны гром и молния. Но подними меня самую чуточку. На дюйм над стулом. Оторви мои ноги от пола. Или встряхни, всего разок. Один только разок.