Он явился.
— Евгений Павлович, на минуточку! — приветливо позвала я его.
И пропустила его мимо себя в кабинет. К обычному запаху пота и перегара добавился отвратительный никотиновый дух.
Я закрыла дверь.
— Чего изволите? — лучезарно улыбнулся Фофан.
— Изволю тебе в морду дать.
И я дала — кулаком, изо всей силы. Он схватился за щеку:
— Так… И за что, интересно узнать?
— Не знаешь?
— Понятия не имею.
— Тогда еще.
И я еще раз его ударила в то же место (он по неосторожности руку уже убрал).
— Так знаешь или нет?
Я стояла перед дверью. Он понимал, что просто так я его не выпущу, готовая на все вплоть до безобразной взаимной драки. Он понимал, что это ему ни к чему. Будет скандал, я начну кричать и все выкричу, и коллектив его поступков правильно не оценит. Вернее, оценит именно как надо.
Но и прямо сознаться он не мог.
— Сволочь, — сказал Фофан. — Сука.
Этого было достаточно. Это было, в сущности, признание.
— Если ты еще посмеешь лезть в мою жизнь, я найду людей, и тебя кастрируют! Понял?
— Людей и я могу найти! — пробормотал он, подставляя рожу к зеркалу на стене, чтобы посмотреть, насколько заметны оставленные мною следы.
Я рассмеялась, отошла и пихнула его к двери, наподдав ему (не без отвращения) ногой под жирный зад, пожалев, что у меня туфли не на шпильках.
Я смеялась потому, что представить не могла, чтобы Фофан и впрямь кого-то мог найти: кто захочет иметь дело с обалдуем, продажность которого всем известна?
Возможно, это были самые счастливые и самые страшные вечера в моей жизни. Несколько вечеров подряд.
На работе мы с Антоном, словно нарочно (то есть и впрямь нарочно), сторонились друг друга, старались общаться только по необходимости. Потом он уходил, а чуть позже и я. Встречались на трамвайной остановке, но трамвая ждать терпения не было, хватали частника или такси.
У него сохранялся неуют снимаемого холостяцкого жилья, он не обзавелся даже телевизором, даже магнитофоном. Только пару десятков книг привез и сказал мне, что никогда не читал так много, как в эти вечера (после моего ухода).
И мы были счастливы.
И нам было тошно просто до физической почти тошноты (по крайней мере мне). И мы старались этого друг другу не показать, но, конечно, чувствовали.
Это был, как назвал один современный автор свою книгу, какой-то «бесконечный тупик». (Я даже взяла журнал с этим самым «тупиком», но прочла только первые страницы: не про меня и не для меня.)
Каждый вечер был пропитан ощущением безвыходности, конца.
Но приходил другой день, другой вечер, и все начиналось сначала.
Как-то я спросила его: