Недаром же он, удовлетворенный, одобрительно похлопал меня по щечке:
— У-у-у, тигрица!
И, слава богу, вскоре захрапел.
Я не меньше часа простояла под душем, потом оделась — полностью, скукожилась на краешке и полночи проплакала.
Вот уж теперь я точно стерва, думала я. Окончательная.
Мне даже захотелось посмотреть, что это слово у Даля означает. Дома я достала словарь, нашла, прочитала: «СТЕРВА ж., стерво. Падаль, мертвечина, дохлятина…» Современного значения у слова не было.
Падаль, думала я. Очень точно. Упавшая.
Но мертвечина — нет.
Дохлятина — нет!
Нет, блин, я хочу еще жить, я буду счастливой наперекор всему! — и даже наперекор себе!
Но сказать легче, чем сделать.
На меня напала хандра. Я приняла ее как реакцию на бурные события последнего времени. Можно было бы взять отпуск или просто неделю за свой счет. Отдохнуть.
Но как отдохнуть, где?
Ехать я никуда не хотела.
Сидеть дома (лежать) и читать книги? Не хотела.
Станет только хуже.
Наоборот, надо занять себя работой, работой и работой.
Антон знал о том, что произошло со мной (то есть с моим сыном), и несколько дней не тревожил меня.
Но вскоре начал беспокойно поглядывать. Я его понимала: любящая женщина должна, казалось бы, в нем искать утешения, а она чурается, сторонится. Почему?
Он спросил об этом прямо, зайдя ко мне в кабинет, когда в редакции почти никого не было (главное, не было Фофана, он выбил у Мрелашвили для себя отдельную комнатушечку, поступив умно и предусмотрительно).
— Может, заедем сегодня ко мне? — спросил Антон.
— Нет.
— Почему?
— Плохое настроение.
— Настолько плохое, что и меня не хочешь видеть?
— Я вижу.
— Я не об этом.
— Я понимаю.
— Конечно, — сказал Антон. — У тебя неприятности…
— Это называется не так. Это несчастье.
— Что, так серьезно? Еще что-нибудь?
— Ты о чем?
— О твоем сыне.
— Сын ни при чем.
— А кто?
— Я сама.
Он посидел, вертя авторучку и поглядывая на меня.
— У меня ощущение, что ты стала какой-то чужой.
Я поежилась. В душе холодно и пусто. Нет никакой охоты лукавить, придумывать, врать.
— Не я стала чужой. Для меня все стало чужим. Может, это болезнь. Но почему-то мне кажется, что она никогда уже не пройдет. Вся моя прошлая жизнь для меня стала чужой. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Антон. — У меня так было.
— И ты стал чужим. Понимаешь?
— Не понимаю. Так не бывает.
— Бывает же, что влюбляешься — сразу? И кажется, что — смертельно. Как никогда. И вдруг — все. Обрывается и… И все. Ты чужой. Прости.
— Что же мне делать?
— Не знаю. Мне все равно. Оставьте меня в покое.
— Кого ты имеешь в виду?
— Всех!
Слово мое, это заклинание, словно злого духа вызвало. Нет, в самом деле, мистика: едва я прошу — через посредство Антона — оставить меня в покое — всех! — и тут же раздается звонок.