Известия, одно неожиданнее другого, проникали в общежитие, поражая пытливое воображение подростков: новости рассказывали полушепотом, таинственно озираясь по сторонам.
Санька с жадностью впитывал в себя все слухи. Перед тем как лечь спать, он усаживался на кровати, свернув ноги калачиком и прикрыв их одеялом, и выкладывал услышанное с непоколебимой верой в то, что говорил. Глаза его округлялись, черный блеск в них оттенял фарфоровую чистоту белков, щеки алели, тонкая шея вытягивалась. И всегда у него было, что рассказать: то на заводе орудует подпольная вредительская шайка, которая втихомолку ведет подкоп под завод, чтобы взорвать его, и ее не могут до сих пор обнаружить; то найдены часы-будильник со взрывчаткой — будто бы на зорьке в тишине охранник уловил их злое тиканье; то еще что-нибудь в этом же роде… Иван с одеялом на плечах перебирался к Саньке и, подтверждая все это, уверял, что недавно на территории завода задержали иностранного шпиона, который фотографировал цехи, и что аппарат у него был «крохотный, с мышиный глазок, ловко приделанный к резинке на ноге».
— Брехня все это, бабьи сплетни, — возражал Никита, но возражал лениво, неуверенно.
Спустя некоторое время к железнодорожной платформе был подан состав с углем. Не успели приступить к разгрузке, как со станции подкатил паровоз и утащил его обратно. Говорили, что перепутаны были документы. Но мы поняли по-своему: произошло это неспроста — тут не все ладно. Сергей Петрович сейчас же куда-то выехал, и через день эшелон вернулся на завод. Нас, фабзавучников, Алеша Ямщиков водил тогда «на штурм» — разгружать вагоны. Домой брели усталые, черные от пыли; Никита, хмурясь, размышлял:
— Может, правда, документы перепутали, а может, вредительская вылазка. — И, вздохнув, заключил: — Много еще врагов у нас!..
— Да, — глубокомысленно согласился Санька, — хватит по нашу душу, с остатком…
Враги!.. Вдруг все пережитые мною события встали рядышком, сцепились звеньями в одну цепь.
…Я вспомнил случай, происшедший в нашем селе четыре года назад. Зимой к нам привели на постой квартиранта, рабочего из Москвы, Горова, человека с широкоскулым лицом и крупной бритой головой. Я видел его редко. Он являлся поздно ночью, сбрасывал с плеч пальто, грел у печки озябшие руки, затем, выпив молоко, грохался на соломенный матрац и, намаянный за день, засыпал.
Но случалось, что он весь день проводил дома. Чаще всего это было в субботу. Он приходил из бани красный, распаренный, в одной нательной рубахе садился к столу и густо намыливал щеки. Тонька пристраивалась поодаль и терпеливо ждала, когда он кончит бриться, обольет себя и ее одеколоном. Потом она карабкалась к нему на спину и приказывала: