– А в диверсантов верили?
– Однажды бомбежка началась, мы бежали в подвал и видели, как из-за дома номер четыре в Радищевом переулке вылетела ракета. Там же Дом офицеров рядом, так что это наверняка были диверсанты.
– Вши у кого-то в подвале были?
– Конечно. Но вши и после войны были. Вши не от грязи, они от внутренней слабости.
– Кошек-собак в подвале не было?
– Нет, конечно. Их нигде не было. Тетя Настя, жена маминого дяди, жила на Лиговке, 3, и мы как-то пошли ее навестить. А у них до войны был такой большой красивый кот. Я спрашиваю: «Тетя Настя, а где ваш кот?» Она говорит: «Не знаю, удрал куда-то и пропал. Садитесь кушать, я сварила кусочек конины». Я не стала есть, думала, что они кота сварили. После войны я ее об этом спросила, а она говорит: «Ну что ты, Римма! Мне бы такое даже в голову никогда не пришло – своего кота сварить!»
– Вы в блокаду не болели?
– Нет, совсем не было у нас болезней. У мамы до войны была язва желудка, но в войну все прошло. Говорят, что голод многое излечивал.
– С антисемитизмом не сталкивались?
– Нет. Раньше на это и внимания не обращали. У меня обе тетушки с папиной стороны замужем за евреями. И папа женился на еврейке, Норе, я о ней самого лучшего мнения! Я сейчас понимаю, что главные националисты – это русские. У нас же все плохие: этот – еврей, этот – белорус, этот – хохол, этот – таджик… Нет плохого народа, есть плохие люди. Муж Миша у меня еврей был. Я все время ему говорила: «Вы же такие мудрые, почему же вы такие глупые!» Отец Миши рассказывал ему, как евреев угнетали в царское время. На Миллионной висело объявление: «Собакам и евреям прогулки запрещены». Не в каждый сад пускали, в театр – только на галерку. Поэтому Миша всегда говорил: «Не было и не будет ничего лучше советской власти».
– Вы хотели ехать в эвакуацию?
– Не хотела. Я так любила свой город, вы не представляете!
– Почему люди не хотели в эвакуацию, хотя понимали, что смерть близко?
– Наверное, как и я, говорили: «Лучше умру здесь». Те, кто рвались в эвакуацию, те быстро уезжали.
– Как вас эвакуировали?
– Мама взяла хлеб на день вперед и наняла за этот хлеб дворничиху тетю Марусю, чтобы та принесла из нашей квартиры теплых вещей, одеял. Сама она на пятый этаж уже подняться не могла. Когда мы шли через Литейный мост, мама мою сестру Марину на саночках везла.
Я уже идти не могла. Дистрофия. Чувствовала, что не доживу. Я говорю: «Мама, оставь меня, пожалуйста, я все равно умру, я хочу умереть в Ленинграде». Тогда мама сняла сестру Марину с санок, посадила меня. А Марина тоже идти не может. Мама снова Марину посадила, а меня как-то дотащила… В общем, пришли на Финляндский вокзал. И там все было так хорошо организовано! Вам, молодым, этого не понять. Никакой толчеи, никаких очередей. Был эваколист, по нему давали талоны. Прямо в наш медный чайник положили пшенную кашу, сверху – то ли жир, то ли масло, не помню. И по большой сардельке. И еще буханку хлеба дали. Погрузили нас в вагоны – типа таких, как сейчас электрички, с сиденьями. Это ведь смертельно – столько еды на голодный желудок. Многие объедались, получали заворот кишок и уходили из жизни. А мама нам с водичкой хлебец разведет и дает понемножку. «Мама, дай еще». Она – ни в какую. Через какое-то время еще разведет и даст. Такой у нее железный характер был. По вагонам ходили санитары и выносили покойников, когда поезд останавливался. Трупы лежали штабелями вдоль дороги.