Окна хоров выходили на улицу св. Людовика, и разрисованные стекла уже сверкали яркими красками в бледных лучах восходящего солнца, когда Мария, стоявшая на коленях перед алтарем, была пробуждена от своих размышлений отдаленными шумом и гулом. С трудом поднявшись с колен, она крепче завернулась в плащ, который набросил на нее Пиро: после ночи, проведенной без сна в холодной церкви, и всех пережитых волнений она чувствовала озноб.
— Что это за шум и жужжание, батюшка? — спросила она.
— Это шумят люди, которые хотят видеть, как повезут Вас.
Мария прислушалась. Она различила барабанный бой, мерный шаг солдат, которых народ приветствовал громкими криками, стук прикладов о мостовую, команду офицера. Потом послышался топот скачущей лошади.
Часы начали бить, и маркиза спокойно сказала:
— Мой час наступил; пойдемте, батюшка!
Вошел палач, который всю ночь сторожил осужденную у решетки хоров, и приблизился, чтобы связать ей руки. Она спокойно подверглась этой мучительной операции, хотя ее руки страшно болели после вчерашних веревок. Хоры наполнились тюремными служителями; пришли судьи и, окружив осужденную вместе со священником, повели ее вниз. Она простилась с тюремщиком; женщины, прислуживавшие ей в тюрьме, плакали; одна из них бросилась даже к ее ногам и в каком-то экстазе просила Марию благословить ее.
Поддерживаемая священником, Мария перешла двор.
— Стой! — скомандовал судебный пристав.
К маркизе снова подошел палач, держа в руках грязную холщовую одежду, и, осторожно отстранив Пиро, одел на маркизу рубашку кающейся. Это был последний раз, что Марии де Бренвилье пришлось заняться своим туалетом. Когда ее голова высвободилась из ворота отвратительной одежды, она увидела зрелище, от которого волосы зашевелились на ее голове: двери портика, выходившего во двор, распахнулись и в них почти ворвалась толпа любопытных. Маркиза узнала дам самого высшего общества, женщин, вместе с нею танцевавших на придворных балах; мужчин, когда-то дрожащею рукой обнимавших ее талию. Старый грешник герцог де Сэн-Реми сладострастно покосился на ее прелестные ноги, обнаженные и посиневшие от холодных камней мостовой.
Мария бросила убийственный взгляд на этих бессердечных людей, привлеченных сюда пустым любопытством, и проходя мимо них, сказала:
— Зрелище, ради которого Вы так рано покинули свои постели, поистине великолепно! Прощайте! Сохраните мой образ в своих воспоминаниях!
При этих словах зрительницы молча опустили головы.
Палач подал Марии зажженную восковую свечу; ее распухшие руки не могли держать ее, так что Пиро должен был помочь ей.