Дальше я ничего не помню. Меня без сознания увезли в больницу. Когда я пришел в себя, понял, что произошло. Мама умерла из-за меня. Если бы я не пытался узнать правду у этого человека, все было бы по-прежнему: и мама, и тетя Зина, и Олег Викторович… Меня спрашивали милиционеры, не замечал ли я чего подозрительного в последние несколько дней, но я… я не сказал ничего… Мама покончила с собой, а ведь это самый страшный грех, я не хотел, чтобы о маме думали как о грешнице. Вы никому не скажете этого?
Мы заверили, что будем молчать. Жанна поторопилась постелить Саше и увела его. Выходя, он еще раз с благодарностью посмотрел на меня.
На какое-то время оставшись один, я закурил. Дымные колечки растворялись в воздухе, как чьи-то бесцельно загубленные жизни. Нынешняя откровенность и повышенная общительность мальчика вскоре могли обернуться прежней черной депрессией, уходом к заселенному в детский разум Богу, мыслями о грехе и виновности. А выводить его из этого состояния путем новых стрессов было немыслимо и жестоко.
— Как много он перенес, — произнесла, вернувшись, Жанна Гриневская. — Сашей займутся самые лучшие психологи, и я надеюсь, что процесс реабилитации пройдет успешно. Что же касается Лены Стрелковой… Можно ли верить, что она действительно покончила жизнь самоубийством?
— Я думаю, что так на самом деле и есть, — сказал я. — Она была в отчаянии, узнав, что Саше открылись подробности о его рождении. Она любила его как родного сына, он отвечал ей тем же и вдруг понял, что всю жизнь ему лгали. Лена Стрелкова могла солгать и теперь, убедить, что Саша что-то понял неверно, но она была не из тех, кому легко дается ложь, и особенно такая. А что не было обнаружено прощальной записки… подобное в практике тоже встречается. Лена была в шоковом состоянии и просто не задумывалась о формальностях. И то, что, уходя из жизни, она не подумала о Саше… не знаю… не стоит судить эту женщину…
Мы молча курили. Потом я вспомнил о Белецких, о своем обещании, данном при расставании Иннокентию Георгиевичу. Я попросил разрешения позвонить, и Жанна, кивнув, вышла. Мне ответил несколько суховатый и все же приятный голос Тамары Ивановны:
— Квартира Белецких. Здравствуйте.
Я поздоровался и назвал себя. В трубке установилась глухая, давящая на барабанные перепонки тишина. Еще немного погодя супруга отставного генерала, стараясь сохранить в голосе нотки любезности, произнесла:
— Да, Евгений Галкин, я вас помню. Вы пришли в наш дом, представившись близким знакомым Лены. Так это или нет, я судить не берусь, но теперь я уверена, что муж был прав, когда сразу хотел указать вам на дверь. А вы сыграли на моих чувствах к Лене, и я не послушала его. Я знаю, вы приходили сюда еще раз и о чем-то разговаривали с Кешей. Не гадайте, откуда мне это известно, только не от него, он всегда умел держать язык за зубами. Просто я ждала его к обеду, он задерживался, и мне пришлось выглянуть в окно. Вы разговаривали около подъезда. Меня удивило, Евгений, что два человека, с самого первого раза невзлюбившие друг друга, могут так долго что-то обсуждать. Кешу не так-то просто вызвать на откровенность, в этом я убедилась за нашу семейную жизнь. Но с вами он говорил. Я не собираюсь узнавать о чем, просто хочу передать, что после этого разговора он пришел сам не свой, мрачный, подавленный, отказался от обеда и ушел в свою комнату. Я так и не добилась от него, в чем дело. — Тамара Ивановна говорила ровным, но каким-то неживым голосом — голосом запрограммированной машины. — Кеша только прикидывается здоровым и бодрым, на самом деле он уже далеко не молод, и старость дает о себе знать. А поэтому я вас прошу, а если не понимаете этого слова, то требую, не звоните и не приходите к нам больше. Нам и так тяжело. До свидания, Евгений.