- Молодец, - восхищается она, действительно впечатленная.
На самом деле, я не пытался быть впечатляющим, но она заставляет меня немного гордится собой.
- И у тебя всегда достаточное количество картин?
Мне не нравится, что она интересуется.
- Нет. Один раз, около трех месяцев назад, я открылся с одной-единственной картиной.
Она поворачивается и таращится на меня.
- Почему только одна?
Я в ответ пожимаю плечами.
- В тот месяц не было вдохновения.
Это не совсем правда. Это было, когда я впервые увлекся Палиндромом Ханной, и большую часть своего времени в том месяце потратил на то, чтобы быть внутри нее, пытаясь сосредоточиться на ее теле, игнорируя тот факт, что у нас нет никакого умственного контакта.
Оберн не нужно знать этого.
- Какое было признание?
Я смотрю на нее вопросительно, потому что не уверен, о чем она спрашивает.
- У той картины, что ты написал в том месяце, - уточняет она. - Какая исповедь вдохновила тебя на нее?
Я вспоминаю тот месяц и ту единственную исповедь, которую, я, казалось, хотел рисовать. Несмотря на то, что это было не мое признание, теперь ощущается словно, она просит меня рассказать о чем-то сокровенном, личном, вдохновившем меня в тот месяц.
- Та картина называлась «Когда я с тобой, я думаю о всех тех великих вещах, которые я мог совершить без тебя».
Она пристально смотрит на меня, ее брови хмурятся, будто она пытается узнать мою историю через это признание.
Выражение ее лица расслабляется и продолжает смягчаться, наконец, она выглядит совсем расстроенной.
- Это очень грустно, - вздыхает она.
Она отводит взгляд, либо пытаясь скрыть, что это признание беспокоит ее, либо пытаясь скрыть, что пытается разгадать меня через эту исповедь.
Она разглядывает некоторые из близко висящих картин, больше не смотрит на меня.
Мы играем в гляделки, и картины, по-видимому, служат вторым объектом изучения, после нас.
- Ты, должно быть, был очень вдохновлен этом месяце, потому что двадцать два - это много. Практически по картине в день.
Я хочу сказать: «Просто дождись следующего месяца», но не говорю.
- Некоторые из них старые. Они были сделаны не в этом месяце.
Я снова тянусь через нее, на этот раз за скотчем, но уже по-другому. По-другому, потому что случайно касаюсь ее руки. До сих пор, я еще ни разу не прикасался к ней. Но мы, безусловно, только что соприкоснулись.
Я не отвожу руки от липкой ленты, я хочу больше, чем случайное прикосновение, хочу удостовериться, что она абсолютно реальна.
Я хочу спросить: «Ты тоже это чувствуешь?», но не спрашиваю, потому что вижу мурашки, побежавшие по ее руке.