У тюремной жизни два этажа: наверху — допросы; внизу, в подвале, — камера, дом. Там, наверху, я должна была понять, чем неугодна своему государству.
На допрос вызвали незамедлительно. Кабинет другой. Следователь тот же.
Ему года тридцать три или тридцать пять. Выше среднего роста. Блондин. Глаза чуть навыкате. Простоватое, но неглупое лицо. Представление о его внешности сложилось много позже. Тогда внимание к подобным подробностям отсутствовало. Прежде всего он был полпред Зла.
— Подумали? Обо всем? Поймите, Петкевич, увиливать бесполезно. Итак, с каким заданием вы были направлены во Фрунзе ленинградским центром?
— Ни о каком ленинградском центре не имею понятия. Во Фрунзе приехала к своему будущему мужу! — отвечала я опять с надеждой на то, что мне все-таки поверят.
— Решили упорствовать? Мы знаем все. Вам это понятно? Понятно или нет? Отвечайте: с какой разведкой были связаны? — долбил и долбил следователь.
Один из допросов вела «каракулевая» дама, которая меня арестовывала.
— Вы еще молоды. Еще не поздно стать человеком. Советую вам во всем чистосердечно признаться. Тогда мы вам поможем стать на верный путь.
Тон воспитательницы детского сада, предлагающей «спасение», был еще более непереносим. Наткнувшись на мое молчание, она стала кричать:
— Ишь какая! Видели и таких. Забудьте, что у вас есть характер!!!
Она была охвачена каким-то исступленным желанием превратить меня в плазму, сырье, которое можно — гнуть и выворачивать как угодно. За что-то непонятное ненавидела меня.
— Забудьте, что вы женщина!!! Да, да, придется об этом забыть, — бесновалась она.
Последующие допросы вел прежний следователь.
— Итак, вернемся к заданию, которое вы везли из центра. Кому? Что именно? Назовите фамилии.
Он изначально отказывался верить в мой добровольный отъезд из Ленинграда, не верил в личные мотивы этого шага. Мои ответы:
«Не знаю. Не было. Ни к кому» — вывели его из себя. Сорвавшись, следователь тоже стал кричать:
— Знаете! Было! Их фамилии!
Мне был известен один способ жить: открытость, искренность. И чтобы этому верили. Но именно на это надежд не оставалось никаких.
Следователь тем временем задал новый, поразивший меня вопрос:
— Вот вы говорили, что хотите прихода Гитлера. Что были намерены делать при нем?
Вопрос бил в живую, незаживающую рану. Следователю было известно: только что в Ленинграде умерли мама и сестра, их задушила блокада, война, Гитлер, и как это я вообще могла хотеть прихода Гитлера? Кем надо было меня считать? Какой представлять?
— Ничего подобного я никогда не говорила. Не хотела. Не могла хотеть.