— А ваша мысль?
— А… начиная с нынешнего сезона я ограничусь одним приемом в год.
— Одним приемом, — настойчиво повторил Бернард голосом, которым говорят все лишенные юмора счетоводы.
— Одним, — согласилась она, таинственно улыбаясь.
Позже, оставшись одна, Саманта расстегнула застежку своего бикини и подставила грудь солнцу. Она не хотела, чтобы ее загар портили уродливые полоски. Расположившись под теплым солнцем, она стала думать о том единственном приеме, который даст в своем доме. «Что за прелестное это будет событие! Очень необычное. Самый волнующий, самый потрясающий прием за всю историю приемов в Акапулько. Как об этом будут потом говорить! “Ежегодное празднество у Саманты! Начало новой традиции!” Только нужно, — предупредила она себя, — сделать прием действительно непохожим ни на какие другие. И все-таки не слишком дорогостоящим.» Эта мысль отрезвила ее. «Как же решить проблему? Я призову на это всю свою сообразительность, я буду думать, думать упорно, думать серьезно.» Саманта подняла лицо к солнцу и стала ждать, когда перед ней предстанет решение.
Вечер начался в небольшом ресторанчике на узкой улочке позади zócalo. Лео, Форман и Шелли Хейнз были единственными чужеземцами здесь. Кормили здесь обычно, а обслуживали еще хуже. Лео, однако, превозносил и то, и другое.
— Это вам не сонная забегаловка, ловушка для туристов. Это подлинная Мексика, никаких тебе поддельных соусов, никаких виляющих хвостом официантов. Это настоящий Акапулько, чистое золото Акапулько. — Он уставился на Шелли, как будто пытаясь бессловесно внушить ей какую-то мысль.
Чувствуя себя неловко, она занялась едой.
— Акапулько всегда был курортом?
— Валяй, Лео, рассказывай, — вступил в разговор Форман. — Ты же наш гид.
Лео отправил в рот громадную порцию такос с говядиной и начал свой рассказ.
— Говорят, жизнь в этом местечке зашевелилась где-то в 1927 году. До того времени здесь не было ничего, за исключением ослиной тропы через горы. Потом правительство раскошелилось на одностороннюю дорогу.
— И это превратило Акапулько в популярный курорт? — живо спросила Шелли.
В своих черных шелковых брюках и черно-бирюзовой блузе, с черными, зачесанными назад над полупрозрачным челом волосами, Шелли сегодня казалась Форману менее уязвимой, более похожей на шикарных, загадочных женщин, которых можно встретить в дорогих ресторанах и ночных клубах. И все-таки ее горло то и дело перехватывало от напряжения, а глаза все время перебегали с одного на другое. «Она, — сказал он себе, — словно окутана дымкой страха, словно в сгустившемся вокруг нее облаке зараженного чем-то воздуха, которое возвеличивает — или уничижает, кому что нравится, — присущую ей женственность, она испугана… благословенная женщина, проклятая женщина. Как передать все это в фильме? Если это можно будет сделать, “Любовь, любовь” станет живым портретом женщины — женщины, которая несомненно убегает от чего-то или бежит к чему-то… к чему?» «Интересно, — мелькнула у Формана мысль, — что думает по этому поводу Шелли?»