— Шпокнул бы его — и делу конец, — выступил вперед автоматчик Востряков, самый злой на немцев: у него под Ростовом оккупанты всех побили и дом сожгли.
— Не тронь, — солдат вдруг выставил грудь и развернул руки, защищая немца. — Это мой фриц, я его поймал. — И глаза у него сделались строгими. До этого смеялись, искрились радостью, а тут вдруг вытаращил их. — Не тронь!
Немец растерянно выглядывал из-за его спины, чувствовал, наверное, что над его жизнью нависла опасность.
Лейтенант отстранил Вострякова, спросил у солдата:
— Как же ты его поймал? Наступления ведь не было? Удочкой, что ли? Веревку с крючком забросил к ним в траншею?
— Не, — всерьез стал отвечать солдат. — Не веревкой. Холодно, в окопе сыро. Окоченели совсем. А на нейтралке стог соломы стоит. Дай, думаю, пойду соломкой разживусь на рассвете, пока не очень развиднелось. Пошел. Слышу, с обратной стороны кто-то шуршит. Посмотрел, а это он, — оглянулся солдат на пленного, и тот закивал, будто понимал, о чем речь идет. — Тоже за соломой пришел, — видать, и им не сладко. Я на него: «Хенде хох!», а он на меня: «Хенде хох!» И стоим. «Ну что, — говорю, — Гитлер капут, война капут, ком до нас?» Он оглянулся на свои окопы и опустил винтовку. «Ком!» — говорит. Мы взяли по охапке соломы и побежали к нам. А командир роты сказал: «Веди пленного в штаб».
— Кокнуть его, гада, — снова вышел наперед Востряков.
— Не тронь! Он пленный, он сам сдался. — Солдат кивнул немцу — иди, мол, и сам пошел с ним рядом, оберегая пленного.
Постояли, посмотрели вслед солдату, улыбались, качали головами, а Востряков матерился.
— Их надо бить, Востряков, там, на передовой. — Лейтенант накинул на голову капюшон плащ-палатки, кивнул: — Пошли, хватит митинговать.
Они двинулись дальше. Пока дошли до передовой, совсем промокли. Словно на сборном пункте, столпились у первого окопа, ждали распоряжений.
Подбежал лейтенант, сказал, чтобы не стояли кучкой, а побыстрее занимали окопы. Кто-то спросил, где же немцы.
— Да вон они, разве не видите?
Гурин посмотрел в ту сторону, куда указывал лейтенант, и увидел сквозь густую сетку дождя движущиеся фигуры людей. Они танцевали от холода, колотили рука об руку — согревались. До противника им будто не было никакого дела. Видать, на время непогоды здесь установилось негласное перемирие.
Окоп, который пришлось занять Гурину, оказался глубоким, выглянуть из него можно было, только встав на цыпочки. Хозяин его потрудился на совесть. Солдат улыбнулся, довольный замечанием Гурина, сказал:
— Грязь выгребаешь, окоп становится глыбше. — Он весь колотился, как в ознобе, лицо было заросшее, почерневшее.