Исповедь лунатика (Иванов) - страница 109

пастором, такова была его должность, – теперь мне это было очевидно. Даже если он и мог поговорить с епископом, это ничего не меняло: у епископа тоже была голова, и в ней тоже наверняка были краны, горшочки, анализы и т. п. Наконец, что-то в себе преодолев, с мучением, как от зубной боли, пастор заговорил. Оказалось, на плацу возле прихода, там, где он принимает молодежь для подготовки к конфирмации, разросся сорняк.

– Не так много, но сквозь дорожки, покрытые гравием, пробиваются ростки, это портит вид. Надо бы избавиться от всех этих ростков. Не могли бы вы, коль скоро вы к нам приехали, не могли бы подергать эти ростки?

Мы опешили на минутку… Ха, я хлопнул себя по лбу. Господи, какая ерунда! Проще пареной репы! Конечно.

Шесть часов ползали на корточках по плацу, выдергивая сорняки, сгребая и разгребая мерзлый гравий. Два дня кряду… Субботним вечером и воскресным утром (ночевали на раскладушках во флигеле церкви, в комнатке, где проходили конфирмационные занятия). Труднее всего пришлось в воскресенье утром. Во-первых, мы плохо выспались, потому что было холодно и мрачно (полночи я пересказывал Дангуоле «Вий» и никак не мог вспомнить, что стало с ведьмой); во-вторых, в субботу вечером быстро собрались сумерки, и все травы спрятались, казалось, их и нет совсем; мы работали медленно, наугад дергали, а на следующий день утром, когда взошло солнце, мы увидели, что этих зеленых ростков пруд пруди, они везде… я даже побледнел: за ночь выросли они, что ли?

Изодрали все пальцы, спина ныла, как после средневековой пытки. Пастор и Даг прохаживались по дорожкам, что-то серьезно обсуждая, украдкой поглядывая на нас (со стороны они выглядели пришельцами на планете обезьян: молодой ученый уговаривает старика одарить обезьян разумом, старик упирается).

За столом пастор произнес речь о правильном пути, о духовном росте, о сознательности, о преданности Господу, о милосердии и т. д. и т. п.

Кругом одни проповедники… и снег, снег, снег.

Как только выпал снег, зима стала одной бескрайней ночью, и Дангуоле поняла, что переоценила свои возможности (она не призналась сама – я догадался). В таких условиях бороться за лучшую жизнь было уже слишком. Просто воображения не хватит представить себе такую лучшую жизнь в будущем, которая могла оправдать эти мучения. Самым ужасным было сознавать, что ты в этом мраке добровольно. Если меня еще как-то можно было понять (меня держал страх), то ее – невозможно. Нет такой любви, ради которой – и так далее… К XXI столетию любви не осталось вообще – резервуары иссякли или души прохудились, не знаю… Может, ее и не было никогда. Нет, была – выдуманная поэтами, шутами, страдающими от сифилиса ландскнехтами, удобная, громкая, в ярких красках, с переодетыми в девушек юношами… Но клизма задушила любовь; спринцовка одолела поэзию. К тому моменту, когда мы оказались в кирке Какерлакарвика, любовь и поэзия истлели, как гербарий в петлице усопшего морфиниста; они растворились, как чудесные сновидения, которые приходили с героином, баловали, развлекали, а на второй месяц перестали являться: так, пошуршит что-то по венам, точно крыса в канализационной трубе, и всё.