Через двор размашистым шагом, улыбаясь клыкастым ртом, метя подолом и звеня монистами, шла гула. Игривым жестом поправив бахромчатый платок на голове, она подбоченилась и крикнула:
– Здравствуй, начальствующий, как бы тебя ни звали! А подай мне на ручку, мой серебряный, я тебе привезла известия о важном деле и длинной дороге Тахира ибн аль-Хусайна!
От нее шарахнулись – врассыпную. В пустом круге остались лишь гула и Тарег.
– Ну здравствуй, Варуна, – ровным голосом сказал нерегиль.
Увидев, кто перед ней, гула упала на колени и уткнулась лицом в землю.
– Разрешаю поднять глаза и смотреть на меня, – негромко проговорил Тарег.
– Я нашла Тахира, о Страж, – задрав кверху звенящую монетами голову, почтительно сказала гула.
– А Элбег ибн Джарир нашел Меамори. Будешь должна ему и его людям.
Смуглая кудрявая женщина в ярком платье вскинула руки в благословляющем жесте и снова поцеловала землю перед Тарегом:
– Да буду я жертвой за тебя, о Страж. Я буду должна человекам из названных.
– Свидетельствую твой долг, о женщина, – благосклонно кивнул нерегиль.
И протянул гуле правую руку. Та еще раз поцеловала перед ним землю, благоговейно облобызала ладонь Тарега и прислонилась к ней лбом.
– Разрешаю подняться и говорить со мной, – спокойно проговорил нерегиль.
Гула рассыпалась в благодарностях и снова припала к его ногам.
Имруулькайс видел, что выражение лица у Тарега такое же, как во время разговора с джунгаром. Бесстрастное, разве что чуть презрительное.
Как у богов и ангелов из холодной, ветреной тьмы.
* * *
Лагерь хатибского джунда,
вечер следующего дня
Вертя в руках чашку с кумысом, Элбег, сын Джарир-хана, довольно скалился. В походе вместе с ашшаритским именем он сбросил и ашшаритскую внешность: в грязном веселом степняке никто бы не узнал степенного юношу Убайдаллаха ибн Джарира, посещавшего собрания в Пятничной мечети Харата. Куда девался воспитанный молодой человек в биште из тонкой шерсти и мягких туфлях, поэт и завсегдатай веселых домов? На войлоках сидел бритый, со свисающим на ухо потным чубом джунгар в видавшей виды стеганке, на запястье болтается плеть в ременной петле, в ухе – серьга, а в красных обветренных пальцах с черными ногтями – деревянная царапанная чашка с кобыльим молоком.
– Вот чего ты ржешь во все зубы? Пей-пей, Повелитель жалует, – прошептал ему под локоть старый Толуй.
Толуй ходил в походы еще с отцом Элбега, а уж дед Толуя, да будут довольны им Тенгри и Всевышний, брал хорасанские города под знаменем самого Повелителя. Рассказы деда старый воин помнил хорошо: от них попеременно хотелось то до ветру из юрты выбежать, потому как становилось до усрачки страшно, то вскочить на молодого коня и погнать в степь и там сносить головы – цветущих алых маков или людей, все равно. А потом прижимать на кошме молодую горячую пленницу. Прямо как дед. Тот пригнал из хорасанского похода целый табун коней, стадо овец и толпу рабов обоего пола. Толуй еще застал пару старух, годных только скрести шкуры, на которых показывали и говорили: вот их после осады Нишапура дед выменял на мешочек перца, до того дешевы стали рабы.