Маленькая принцесса (Бернетт) - страница 51

Когда она сходила вечером за молоком для кухарки (ей поручали очень странную работу), она увидела самое интересное. Красивый, румяный отец Большого Семейства, как ни в чем не бывало, перешел площадь и взбежал по ступеням занимавшего ее дома, словно так и положено и он собирается часто туда ходить. Пробыл он в доме немало, но несколько раз выходил и давал распоряжения рабочим, будто имеет на это полное право. Не оставалось сомнений, что он тесно связан с новоприбывшими.

«Если у них есть дети, — думала Сара, — младшие Монморанси будут к ним ходить и, может быть, шутки ради, заберутся на чердак».

Поздно вечером, переделав всю работу, Бекки принесла новости соседу по камере.

— Он из Ниндии, мисс, — говорила она. — Не знаю уж, черный или какой, а из самой Ниндии. Он богатый и хворый, а этот ваш, с детками, у него стряпающим. Хворает он с горя. Сам-то он язычник, идолов привез. Своими глазами видела, одного несли. Надо бы послать ему божественную книжечку. Они дешевые, по пенни штука.

Сара посмеялась.

— Я не думаю, — сказала она, — что он поклоняется идолам. Некоторые просто любят на них смотреть. У папы был один, очень красивый, а уж папа-то не язычник.

Но Бекки стояла на своем. И то, язычник — куда занимательней, чем обычный джентльмен, который ходит в церковь! Долго гадала она, какой он, и какая у него жена (если он женат), и какие дети. Сара видела, как ей хочется, чтобы все они были черные, в тюрбанах, а главное — язычники.

— В жизни не жила с ними рядом, — говорила Бекки. — Хорошо бы посмотреть, как у них все…

Любопытство ее было удовлетворено через несколько недель, когда выяснилось, что новый жилец — холостяк, очень больной и несчастный.

В один прекрасный день перед домом остановилась карета. Лакей открыл дверцу, и первым вышел отец Большого Семейства. За ним последовала сиделка в чепце, за нею — двое слуг, а уж они помогли выйти человеку с измученным больным лицом. Он был худой, как скелет, и укутан в меха. Его повели вверх по ступенькам; мистер Монморанси озабоченно шел с ним рядом. Вскоре явился врач и тоже вошел в дом.

— В соседнем доме живет желтый дядечка, — шептала Лотти на уроке французского. — Как ты думаешь, он китаец? По географии говорили, что там все желтые.

— Нет, — шепнула в ответ Сара, — он не китаец, он больной. Читай дальше: «Non, monsieur, je nʼai pas le canif de mon oncle».[10]

Так начались события, связанные с индийским джентльменом.

Даже на этой площади бывали красивые закаты, но увидеть их было трудно из-за крыш и труб. Скажем, глядя из кухонного окна, приходилось догадываться, что сейчас — закат, потому что кирпичи словно бы теплее, воздух — порозовел или пожелтел. Но из одного места вы могли увидеть все, как есть: алые и золотые облака; или пурпурные с яркой, светлой оторочкой; или маленькие, розовые, вроде стаи горлиц, гонимых по синеве вечерним ветром. То было чердачное оконце, у него и дышать много легче. Когда площадь вдруг озарялась волшебным светом и хорошела, несмотря на убожество решеток и деревьев, Сара знала: что-то происходит в небе, и при малейшей возможности убегала из кухни, к себе. Там она влезала на стол, высовывала подальше голову и плечи, глубоко вдыхала воздух и оглядывала крыши. Все небо, что там — весь мир принадлежали ей одной. С других чердаков никто никогда не выглядывал. Обычно оконца были закрыты, но если их даже приоткрывали, чтобы проветрить чердак, люди не подходили к ним. И вот, Сара стояла, то подняв лицо к небу, приветливому и близкому, словно своды потолка, то любуясь закатом и всеми его чудесами — облака таяли, плыли или тихо ждали, когда станут розовыми, алыми, пурпурными, серо-голубыми. Иногда она видела высокие горы, а между ними — бирюзовые, янтарные, хризопразовые озерца; иногда темный мыс уходил в затерянное, странное море; иногда узкие полосы каких-то дивных земель соединялись друг с другом. Так и казалось, что можно влезть на облако и постоять там, и подождать — но оно таяло, и куда же тогда деться? Во всяком случае, Сара размышляла о том, что для нее нет ничего красивей чудес, которые она видела, стоя на старом столе и чуть ли не до пояса высунувшись из окошка. На освещенной закатным солнцем черепице прыгали воробьи, и ей казалось, что из-за этой вот красоты они чирикают тише.