— Может быть, — сказала она, — дело вообще не в этом. Доброта — куда важнее. Если бы мисс Минчин знала все на свете и осталась такой, какая она есть, она все равно была бы очень плохая, и никто бы ее не любил. Очень много умных людей делали зло. Вот Робеспьер…
Она остановилась, заметив, что Эрменгарда растеряна.
— Разве ты не помнишь? — спросила она. — Я тебе недавно рассказывала.
— Ну, ничего не помню, — призналась Эрменгарда.
— Подожди минутку, — сказала Сара. — Разденусь, я же вся мокрая, завернусь в это покрывало и опять расскажу.
Она сняла шляпку и пальто, повесила их на гвоздь, сменила мокрые туфли на рваные шлепанцы; а потом вскочила на кровать и, натянув на себя покрывало, обняла руками колени.
— Слушай, — сказала она.
И погрузилась в кровавую повесть, и рассказала такое, что у Эрменгарды глаза совсем округлились, она боялась вздохнуть. Но при всем страхе, ей было очень интересно. Навряд ли она могла бы теперь забыть Робеспьера или мадам де Ламбаль.[13]
— Они воткнули ее голову на пику, — говорила Сара. — У нее были красивые светлые волосы, и когда я о ней думаю, я не вижу ее живой, только эту голову, и волосы, и страшных людей, которые пляшут вокруг.
Девочки решили, что сообщат мистеру Синджону весь план, а пока книги останутся здесь, на чердаке.
— Давай поговорим о другом, — сказала Сара. — Как у тебя французский?
— С тех пор, как ты мне объяснила эти спряжения, — сказала толстушка, — гораздо лучше. Мисс Минчин понять не могла, почему у меня нет ошибок.
Сара засмеялась и крепко обняла колени.
— Она не понимает, почему Лотти разобралась в арифметике, а ответ простой, я ей помогаю. — Она оглядела комнату. — Тут было бы довольно мило, — заметила она, — если бы не было так жутко, — она опять засмеялась. — Зато представлять хорошо…
Правду сказать, Эрменгарда ничего не знала о тяготах чердачной жизни, а по недостатку воображения о них не думала. Когда ей удавалось досюда добраться, все нравилось ей из-за Сариных фантазий и рассказов. Визиты эти казались ей приключениями; и хотя иногда Сара бывала какая-то бледная, и уж точно очень похудела, гордый дух не позволял ей жаловаться. Она ни разу не призналась, что иногда — скажем, сегодня — просто умирает от голода. Росла она очень быстро, вечно ходила по улицам, и аппетит у нее был бы хороший, даже если бы ее кормили обильно и вовремя; а ей к тому же доставались какие-то объедки, да еще и тогда, когда удобно прислуге. Словом, она привыкла, что у нее вечно сосет под ложечкой.
«Наверное, так бывает у солдат в долгом походе», — часто думала она. Слова «в долгом походе» ей очень нравились, она и впрямь ощущала себя солдатом. Ощущала она себя и хозяйкой чердака, как бывают хозяйки замка.