А затем боль возвращала ему тело. Он корчился от этой боли и радовался ей, боль — это его жизнь, может болеть только живое. Болят ознобленные мышцы, суставы, каждому вдоху отвечают сотни иголок, вонзающихся в грудь. Соболев то и дело разминал ноги — пока они еще сохраняли подвижность.
Удивительно, что человек способен столько времени переносить озноб. Его колотит и колотит — должна устать, наконец, и сама дрожь.
На острове у него хоть была определенность. Там была и опора под ногами. Как хочется встать, разогнуть спину, ощутить твердую каменистую почву! Был маяк, пустой, погасший, но построенный людьми. Маяк напоминал о том, что люди недалеко, что он не одинок в этом мире. Вернуться?
Поздно: найти покинутый остров теперь так же трудно, как и новый. Только вперед — там его ждет другой, действующий маяк, горячий, живой огонь.
Стук дерева о дерево. Лодка? Неужели лодка с какими-то ночными заблудившимися моряками? Но откуда донесся звук?
Туман лишал его слуховой ориентировки. Скрип будто донесся со всех сторон одновременно — отражение в зеркальной комнате, издевка моря. Он стал грести в сторону. Звук возникает как будто в том месте, где он только что был.
Он описывает широкий круг на шлюпке. Тишина. Никого. Море пустынно.
Теперь он услышал мелодичное позвякиванье. Неужели судовой телеграф?
Как будто впереди волны разбиваются о массивное металлическое тело — «хлюп-хлюп». Во тьме он увидел вдруг вспышку — это, несомненно, электрическая вспышка, такая она пронзительная и яркая. Вот уже несколько огней впереди — обычная иллюминация судна, стоящего на якоре. Топовые огни.
Он греб, подавшись вперед всем телом, но сейнер не приближался. Он словно уходил от него!..
Он снялся с якоря в последний момент и уходил в туман.
Огни погасли. Все сразу. Словно туман опустился, как шторка, и закрыл их. А почему же он не слышал работы двигателя? Сейнер ушел беззвучно, как парусник. Ни голосов, ни визга цепи в клюзе, ни шума воды за кормой.
Ночь, ночь, ночь! Сколько часов прошло? Если бы разорвать этот полог, прорезать темноту светом, выпутаться из вязкой дегтярно-темной массы! Будь у него патроны, он стрелял бы в ночь, стрелял, чтобы вновь почувствовать свою силу, заявить о себе, услышать грохот выстрелов. Он бы стрелял и стрелял…
Вот-вот он снова потеряет сознание. Есть спасительный путь — вспомни Зиганшина, четверку отважных на дрейфующей барже. Им было не легче. Они пели песни. Да, пели песни. Разговаривали. Но их было четверо, а он один. Это ему не подходит. Он не будет разговаривать сам с собой. Это страшное начало.