– Разрешите пройти? – строго спросил сержант.
– Да, конечно.
– Смирнов, останься. Иванцов, за мной!
«Ты меня надолго запомнишь, Дон Жуан щипаный! Повторение Хлестакова! – злорадствовала Лора, ловко вытаскивая из потайного кармана пиджака, оставленного незадачливым адвокатом в прихожей, его документы.
– Да вы что?! Какой я бомж?! Я – адвокат! – доносилось из кухни.
– Предъявите документы! – рявкнул сержант. – Без истерик!
Удерживаемый милицией, Шипулькин прошел в прихожую.
– Вы на него, ребята, посмотрите. Ну какой он адвокат? Вы адвокатов каждый день видите. И по телевизору, и вживую. Ему помыться надо, постираться. Там, глядишь, и вспомнит, кто он на самом деле. Владелец заводов, газет, пароходов…
Не найдя документов в пиджаке, Шипулькин лихорадочно обыскивал сумку, из которой на паркет выпали дольки лимона и ломтики ветчины.
– О-о-о! – довольно произнес сержант. – Объедки собираете, а говорите – адвокат! Не обижайте профессию. Пройдемте, гражданин! А вы, гражданочка, – сержант улыбнулся Лоре, – запирайтесь. Прежде чем открыть, спрашивайте, кто там.
– Да будет вам известно, что я вас всех упрячу! Это незаконно! Именно что, надо сначала разобраться… – доносился до Лоры гнусавый голос Шипулькина. – Вы эту вертихвостку обязаны были забрать! Это она мои документы украла! Я ей, вот именно что, всё припомню! Я, вот именно что, оскорблений никому не прощаю и издеваться над собой не позволю!
– Топай-топай. Разберемся. В «обезьяннике» посидишь.
Выждав, пока процессия покинет подъезд, Лора вышла на площадку, открыла люк мусоропровода и с наслаждением швырнула в недра удостоверение и паспорт адвоката.
– Еще ни одному мужику не удалось одержать надо мною верх!
Через минуту уже из гостиной доносилось ее звонкое щебетание:
– Алло! Дашка? Я тебе сейчас такое расскажу, с ума сойти можно…
Завершив занявшую полдня волокитную процедуру отправки в Иерусалим двух контейнеров с костюмами, каскадерским снаряжением и съемочным оборудованием, Хабаров приехал на кладбище. Вот уже пятый год подряд в этот день, ближе к вечеру, он ехал сюда, к другу, в день его рождения.
Он знал, днем к Генке приходит мать, Мария Андреевна, и родственники. Хабаров не хотел мешать им. Он не любил публично обнажать то, что было очень личным. Тем более, он не мог сердобольно охать и ахать, вторя пустым словам назойливых родственниц Генки: «Ах, какой молодой! Жить да жить…» Словам, которые в подобных случаях говорят все: и близкие, и далекие.
Сюда Хабаров приходил под вечер, один. Он шел медленно, сосредоточенно глядя вдаль, слушая мерный шелест битого красного кирпича под ногами, которым была отсыпана дорожка, идущая влево от главной аллеи. Он не читал табличек на памятниках. Он и так знал, что рядом с Генкой лежат ребята, которым в их рисковом ремесле повезло меньше, чем ему, Хабарову.