— А, Пётр Игнатьевич, — начал тот, — знаете, сколько времени? Вам бы понравилось, если б вас разбудили?.. Сюда смотри, здесь я! Не под твоими яйцами! — Следователь вдруг пнул его ногой под столом. — Или покойников не видали? По мне, видали вы их, покойников. Где шляетесь, Пётр Игнатьевич? Почему мы должны вас искать, выслеживать? Я вам что сказал в прошлый раз? Сидеть, сказал… Было? Было. Целой бригадой вас ловим, нехорошо… херово.
— Виктор… Игнатьевич… — вспомнил вдруг Девяткин с облегчением. Мир перестал разваливаться.
— Вспомнил? Ладно… — сказал тот, сцепив пальцы и устремив на них прищуренный взгляд. — Вы где это были, Пётр Игнатьевич… ну, сегодня, до задержания? Это важно. Это нам очень важно. И попрошу без вранья.
— Я… — начал Девяткин, ёрзая, потому что наручники резали, — был где?
— Ну да, где были? Может, вышлем бригаду туда, где были? Может, там труп? Зачем ему, как собаке, не по-людски лежать? Всё равно найдём, так, может, сразу, чтоб нас не мучить?
— Не понимаю, о чём вы… — ответил Девяткин.
Мешал чехол на столе. Если бы показали, что в нём, немедленно бы всё открылось. Загадка чехла прибавляла ещё одну неясность к груде прочих и блокировала мозг.
— Не знаете? А мы знаем. — Следователь, вскочив, обошёл стол, встал за спиной Девяткина и сказал ему в ухо: — Будем сотрудничать, Пётр Игнатьевич? Ну, давайте — и по домам.
— Сотрудничать?
— Это вам решать. Потому что когда я начну, будет поздно. Тогда вам вменят препятствие следствию…
Тут Девяткин слетел на пол, так как стул из-под него вышибли. Он, извиваясь, старался встать, чтоб не били лежачего.
— Стулья шаткие, — съязвил следователь и скривился. — Нет миллионов, чтобы купить новые. Может, ваш банк кредит даст на стулья, с которых не падают? Даст, не даст? Если мы им напишем, что их сотрудник падает тут со стула, может, дадут кредит? Ладно, сели… Скоро, бля, три часа. Продолжим… Мокрый вы, Пётр Игнатьевич, от чего? — спросил следователь, усаживая его.
— Адвоката… — бросил Девяткин, вновь оказавшись носом к носу с чехлом. — Я больше ни… Что у вас?
— То, что я собирался вас отпустить, но брюки… Описались, Пётр Игнатьевич? Обоссались? — заржал следователь, сев напротив. — Что значит, как нас учили, волнение и потерю контроля подозреваемого над телесными функциями — в результате чувства вины, тревоги и… всякой психики.
Следователь выглядел гнусно.
Это был типичный пример холерика, психически неустойчивого, обвиняющего других даже в собственных ошибках, срывающегося без причин, измышляющего нелепые версии, агрессивного, мнительного, злого. Это удерживало Девяткина от признания. Вероятно, будь вместо психа с пистолетом спокойный и без затей опер, который, раскрыв чехол, показал бы Лену или Катю, Девяткин сразу бы рассказал все, как есть. Может быть, и чехла не надо, но если б попросили спокойно и без надрыва, в рамках норм сыска — он бы всё открыл. Но объясняться с этим психом, который уже придумал собственный сценарий и требует лишь нужных доказательств, — значит, собственно, угробить себя.