Всё разрешилось. Не будет ночных кошмаров. Не нужно утром маяться на распутье, не нужно решать, как быть. Он попал в пасть законов и устоев. Желал вернуться к норме — так и вышло. Им занялась служба контроля за нравственностью. Он теперь в жестких рамках, о которых можно только мечтать. Каждый шаг его регламентирован. Ему уже отмеряют жизнь порционно — наручниками и мешком на морде. Ткань на вдохе прилипала — выдох её отрывал от ноздрей и рта. Сомкнутые руки ломило. Слева и справа качки нарочно сжимали его. Изредка рация разражалась треском оперативных вызовов. Он хотел в туалет, но знал, что просить напрасно. Вместо этого будут бить…
Бить, впрочем, будут в любом случае, — как детоубийцу. Он понял, что, если его повезут в Москву, он обмочится. Издевательства начались — и так будет до зоны. Он видел фильмы о мучениях подследственных в КПЗ, в СИЗО, в следовательских застенках. В России и США, в Австралии и Конго одно и то же: кровь, боль, издевательства. То, что с ним происходит, — триллер. Он — труп, который, что бы с ним ни делали, не ответит. Но труп не чувствует, а он будет мучиться вечно.
Свернули. Это означало, что они не в Москву. Он подумал, что с малой этой радости начинаются радости зэка. Вытащили из машины за шкирку, так что рубашка треснула. Толчками вынуждали прыгать, пинали, если падал.
Казённый запах и характерный шум… Хлопали двери. Мешок с него сняли в маленькой комнате. На столе лежало что-то в чехле, в таких возят трупы. Стояли два стула. По окну было ясно, что помещение подвальное. Сержант толкнул его и ушёл. Клацнул ключ. Девяткин, спиной припав к стенке, смотрел на стол.
Он знал, что там.
Катя…
Или же Лена…
Он обмочился. Ему хотелось плакать, уткнувшись в грудь любящего существа. Любящее существо он видел в фильмах, оно называлось мать. Девяткин своей матери не знал, и странно, что в час беды явился её образ. Он боялся присесть, хотя жутко устал. Ноги тряслись. Но сесть — значило пасть с уровня человека на уровень загнанной, жалкой твари. Сесть было противно из-за обмоченных, холодных, запачканных грязью брюк.
Дверь раскрылась; набычившись, влетел следователь, тот самый, стриженый, плохо выбритый, широкоплечий. С теми же кулаками в ссадинах от ударов — то ли по тренировочным грушам, то ли по людям, — с той же кобурой под мышкой, откуда торчал ПМ, в той же тёмной рубашке. Девяткин, когда его ухватили, толкнули к столу и швырнули на стул, ощутил запах, злой, чужой и противный. Следователь уселся напротив него за стол; разделяло их тело в чехле. Девяткин был в полном ступоре и пытался из него выбраться. Для этого, казалось, надо лишь вспомнить, как зовут следователя. Он, глядя под ноги, тщетно пытался вспомнить его имя.