— Могла бы и поставить! После такого рабочего дня. Да после таких новостей про самого близкого мне, дорогого человека!
Капитан произнес это с хрипловатой, истерической ноткой. Уронил было на стол белокурую голову. Страдающий тевтонский рыцарь. Ариец. Надо бы тебе, ариец, было время выбрать, эксперимент поставить, мол, каково качество и количество балдежа после отравления клофелином.
Поднял голову. Лицо Любки над ним. Припухшие губы, кожа отечно-нежная, словно вся она, Любка, набухает, зреет, всем существом готовясь к соитию.
— Пошли?
— Пошли, правда! Вон туда?
— Туда. Тебе пора поспать. Может, один поспишь? Устал ведь.
— Я? Ладно! Посплю! Могу и один! Могу! Ты меня только обязательно разбуди ровно в десять часов! Сейчас у нас сколько?
— Не знаю! Разбужу! Сюда иди! Разморился! Тебя что? Нести?!
— В де-сять! Черт! Голова даже кружится. Разомлел я, что ли? Куда? Сюда! Правильно! Но… помни, что тахта… ой, без этого, без ножки! Клади меня! А у меня прямо с утра такая дремота (тут я ведь не вру — было!), такая…
— Совсем спишь? Совсем! Выдержит?
— Нас с тобой?! Да мы с тобой где хошь! Ложись! Не-не! Раз уж мы легли отдыхать… ладно, понял. Сперва посплю. Ты у меня всегда права, Любка-голубка!
— Что? Так с пушкой в кармане и спать будешь? А выстрелит?
— Погоди! Ты, точно только, во сколько домой приехала?! Очень важно! Потом объясню. Вспомни! А то спать не буду, пойду звонить! Назло.
— Я не засекала. Приехала в восемь с чем-то. Скажем, в восемь тридцать. Устраивает? Все-таки вытащи пушку. И спи.
— Врешь! В восемь тридцать не было тебя! Чего опять врешь?
— Может, не было. Позже. Где-то в восемь сорок.
— Опять врешь! Тогда ты должна была слышать мой звонок.
— А сюда звонили! Как раз перестали, когда я дверь отпирала.
— И кто же отвечал? Ответили ведь! Ох, Любка!
— Здесь не было никого. Разденься!
— Некогда! Ты уйди, я чуть-чуть посплю.
Нет, не хочет уходить. Раздевается сама. Это
ей недолго, умеючи. На голое, чудное свое тело накидывает для пущего соблазну распахивающийся халатик. Такая натурщица была, помнится, у Энгра, когда он натужно писал свой «Источник»…
— Подвинься! Мужик! Что? Не можешь? Эх ты! Раздеть тебя? Что? Да, кто, ты говоришь, умер? И причем я?
— Уйди… Кто умер? Кто надо! Илья… Михалыч, диабетик! Маркин он! Диабетик!.. Уйди! Дай поспать! Кто? Он тебя знает!
Убедительно? Язык, мол, ворочается с трудом. Зевок, еще зевок. Все. Глаза закрываются.
— И этот диабетик меня знал? И что же он тебе рассказал перед смертью?
— Расска… что вы… все… потом…
— Роальд! Спишь?
Куда-то отошла. Шорох. Капитан из-под прикрытых век ловил смутное движение. Халат розовый, тело… телесное. Двоение теней. Вот холодное прикосновение. Я лежу на левом боку. Пистолет придавил бедром. Что она хочет? Проще всего шмякнуть меня молотком по темени. Или мы еще не договорили с тобой? Ну? Да, Любка! Ничего ты в дымном воздухе не рисуешь, ничего не ломаешь, осердясь. Ты, я вижу, сейчас в твоем третьем и до сего времени незнакомом мне варианте. И взгляд у тебя пуст, туп, как взгляд моих лакированных ботинок из-под тахты. Так?