Не обращая внимания на нетерпеливый жест Мишеля, Даран продолжал спокойно:
— Ты имел дело с скороспелой плутовкой, и это отбило у тебя охоту к браку. Однако, так как ты честный малый, я никогда не слышал от тебя вывода, будто, благодаря тому, что тебя обманула нечестная женщина, земля населена одними только изменницами. Этой барышне не удалось отнять у тебя уважения к женщине, и я приветствую твой здравый смысл; притом, разве у тебя нет восхитительной сестры, может быть немного взбалмошной, занятой безделушками, но доброй и честной женщины, которая пошла бы в огонь ради своего мужа, своих детей или тебя!.. Что бы тебе жениться? Ах! Это так просто; нужно, чтобы прелестная молодая девушка тебя полюбила…
— Очень просто, — пробормотал Мишель.
И он пожал плечами.
— Конечно, очень просто, — повторил Даран, пожимая также плечами. Очень хорошо быть скромным, но не следует ничего доводить до крайности… и затем, ты мрачен, ты сомневаешься в себе, у тебя горе, ты имеешь вид героя романа… вот, что воспламеняет воображение молодой девушки!
Тремор сел с видом уныния. Этот разговор, начатый шутливо, становился для него тягостным.
— Это — твое быстро воспламеняющееся неосуществимым воображение, мой бедный друг… — воскликнул он; — нет, я не герой, но только бедный человек, не понимающий сам себя хорошенько и которого другие совсем не понимают, а это так тоскливо: быть не понятым! Мне кажется, я родился с больным сердцем; некто взял на себя труд растравить рану, теперь она излечена, но страдание меня страшно изменило. Я не злой; страдание другого для меня мучительно, ты прав. Однако, я жесток, ревнив, груб. И затем со мной трудно жить, я ожесточен. Герою романа дозволительно иногда убивать, но никогда не быть в дурном расположении духа… я часто бываю в дурном настроении…
Мишель два раза прошелся большими шагами по комнате, бросил в камин свою папироску и сел снова.
Спустя минуту, Даран возобновил разговор:
— Однажды ты мне объяснил, что такое палимпсест[11], и я эту мелочь запомнил. Ты мне напоминаешь этот палимпсест. То, что видишь в тебе, это не то, что было твое „я“ первоначально. Необходимо выявить в тебе другой текст, другое содержание, скрытое от взоров уже долгие годы под тем, который ты даешь прочитать каждому.
— Ты прекрасно знаешь, какую бы прочли историю, — заметил горестно Мишель.
— Не нашлось ли бы там под этой историей еще третьего текста? Мишель, мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь маленький палеограф, очень смышленый, смог бы пробудить в тебе не того человека, каким сделала тебя Фаустина Морель, но то дитя, которое я хорошо знал, работника, энтузиаста, поэта, серьезного юношу, слишком даже серьезного, чересчур нелюдимого, но такого доброго, такого нежного, такого доверчивого, то прелестное существо, сердце которого всегда оставалось бы совершенно открытым, ум которого расцвел бы пышно, если бы он мог встретить кроткую и искреннюю любовь, найти спокойную и трудолюбивую жизнь, к которым он стремился. Ах! я тебя уверяю, при небольшом усилии, но большой любви, мы обрели бы его вновь, моего прежнего маленького друга.