Мишель так неожиданно повернулся к молодой женщине, что она вздрогнула.
— Это обыкновенная молодая девушка, — сказал он, — и я ее не люблю; я женюсь, потому что я чувствую отвращение к одиночеству и потому, что хотел бы иметь семью, потому что я устал от путешествий и хотел бы привязаться к какому-нибудь уголку земли, потому что я разбил свою жизнь и хотел бы попытаться восстановить ее на новом основании. Вот и все! Ах! Вы думаете, что для меня могут еще существовать ангелы и феи!
Гнев, поднявшийся минуту тому назад, вновь охватил Мишеля, более раздраженный, более сильный.
В то время, как Фаустина, безмолвная, слушала его, он вдруг схватил ее обе руки и произнес тихим голосом, страстное дрожание которого он не был в состоянии сдержать:
— Но вы, значит, никогда не понимали, до какой степени я вас любил. Ах! Как я вас любил! Как все мое существо вам принадлежало, как вы одним словом, одним взглядом, одним дыханием, могли мною располагать; как мне хотелось унести вас возможно дальше, жить только для вас одной и быть уверенным, что вы будете жить только для меня; как я бывал ревнив, в какое я приходил иногда отчаяние и как я был глубоко прав в этом!.. А я был рожден, чтобы любить так безумно, исключительно, страстно, но также и свято, и на всю жизнь, клянусь вам!.. Тогда-то вы убили в моем сердце любовь или вы ее настолько унизили, что я более не люблю, никогда более не буду любить.
Заглушенный крик мольбы или любви:
— Мишель…
И побледневшая голова Фаустины, свободная от скатившейся назад шляпы, упала в страстном томлении на грудь Мишеля, ее прекрасные волосы касались губ молодого человека.
И он уступил обаянию этого прикосновения, его обе руки обвились вокруг беспомощных плеч, его губы погрузились с наслаждением в эту золотистую массу волос, требовавшую его ласк… Затем он увидел западню; очень мягко, с какой-то снисходительной и грустной деликатностью, он оттолкнул Фаустину, и долгий момент они стояли друг подле друга, не смея говорить, с глазами, обращенными на море.
Наконец, Фаустина прошептала:
— Вы меня более не любите…
И с той же скорбной мягкостью он ответил:
— Нет.
В эту минуту, более искренний и менее честный, он мог бы сказать: „я не знаю“.
Воспоминание о бедной маленькой Занне не мелькнуло даже в его уме, но он знал, что графине Вронской он не мог вернуть любви жениха Фаустины.
Даже веря искренности молодой женщины, он понял бы, что был обязан по отношению к той прежней чистой любви, по отношению к себе, по отношению к Фаустине не любить с кратковременным упоением ту, которой он мечтал отдать лучшую часть своей жизни и которую более не уважал.