— Наблюдения хорошо сделали, Виктор Михайлович, а выводов сделать не сумели.
— Какие выводы! Люди разбой и виселицу открыто воспевают и рядом на потеху господам ноги ломают. Темнота! Дикари! Бог наверху, черт — внизу, а над всем этим царь и господа.
— А вот вы Бога-то уничтожьте, а? Черта служить себе заставьте, вот оно, как на саночках под горку, у вас и пойдёт.
— Не знаю, как и приняться, — со вздохом сказал Любовин.
— Без офицера не обойдёмся. Я с вашим Сашей познакомился. Душевный барин. И херувим писаный.
— Когда?
— А вот, когда вы петь отказались и грубо так отойти изволили, я с газеткой к нему подкатился. Хороший барин. Двугривенный за «Новое Время» дал и сдачи не взял.
— Вы смеётесь, Фёдор Фёдорович, — сказал Любовин.
— Ничего подобного. Разглядел я его. Я ведь физиономист. Податливый парень. И, Виктор Михайлович, сердитесь вы или не сердитесь, а без Марии Михайловны нам тут не обойтись.
— Фёдор Фёдорович, — с негодованием воскликнул Любовин, — я только потому прощаю вам то, что вы говорите, что вы сами не понимаете, чего хотите. Я год прожил в казармах. И я знаю, что такое все эти папиросницы и прачки, которые ходят по офицерским квартирам. И Маруся — вы понимаете, Фёдор Фёдорович? — никогда в такой роли не явится.
— Я это понимаю лучше вас, — спокойно сказал Коржиков. — Марию Михайловну я люблю, вероятно, не меньше вашего. Но у меня иные планы и иные пути.
— Какие?
— Дайте все продумать и приготовить. Дайте саму Марию Михайловну подготовить к этой, вдвойне опасной работе.
— Почему вдвойне?
— А если Мария Михайловна влюбится? — тихо сказал Коржиков.
— В офицера? Маруся? Что вы? Вы с ума сошли!
— Давай Бог, коли так.
— Ей может угрожать только насилие.
— До этого не допустим-с. Они подходили к бивакам.
— Ну, до свидания, Виктор Михайлович. Тихонько-то ведите свою работу. Эк их, как разошлись они. А ведь завтра дождь будет.
Он пожал руку Любовину. Любовин пошёл к вахмистерской палатке. Коржиков остался в аллее парка и смотрел, как на другом конце её ярко светилась озарённая кострами и бенгальскими огнями площадка, там ходили и вертелись люди, надоедливо лез мотив простой польки и, казалось, слышно было притопывание женских башмачков и звон шпор, все повторяющих такт: раз, два, три, — раз, два, три.
Большой манёвр должен был начаться столкновением кавалерии. Разведку было приказано начать в 2 часа ночи.
На лугу, у господского дома, ещё танцевали и прислуга собирала ужин для засидевшихся господ, когда адъютант вызвал Саблина и сказал ему, что так как поручик Фетисов слишком много выпил и ему неудобно в таком виде ехать в разъезд, командир полка приказал ехать Саблину. Саблин не протестовал. Он прошёл на бивак, приказал денщику разбудить вестового, поседлать лошадь и подать её вместе с разъездом к дому управляющего на шоссе, а сам с казачьим офицером, у которого был фонарь, отправился в штаб дивизии получить задачу.