– Ну-ка, Лычков, и ты, Грушин, давайте к столу!
– Я уже наклевался, – сказал Лычков.
– Спасибо! У меня свое есть, – ответил Грушин.
– У солдат все общее, – бросил Синявин, – и будни, и праздники. Давай! Давай! Моим поужинаем, твоим позавтракаем, а там будет то, шо каптеры спроворят. Давай, Лычков, подумаешь – наклевался. И ты, Грушин, довольно тебе на Кавказ смотреть! Вернешься героем, она тебя так встретит! Давай, давай! Сам был молодой, знаю, как трудно с присухой расставаться. Вставай. Ужин простынет.
Грушин приподнялся и энергично покачал головой.
– Ну шут с вами, – сказал Синявин, – вам же хуже будет. А таранька-то чисто балык!
Ел он степенно, со смаком, медленно разжевывая, аккуратно подбирая крошки и со свистом обсасывая косточки.
Большинство командиров, следовавших на «Ташкенте», впервые плыли морем – для них все здесь было в диковинку. С жадным любопытством они наблюдали слаженную до тонкости четкую работу моряков.
Родной стихией большинства была земля. Они там все знали, и как надо вести себя, когда на окоп ползут танки и авиация обрабатывает передний край. Там было все привычно, а тут ново, сложно и коварно.
За время похода я успел многое узнать о капитане Семеко. Он вырос в Севастополе в семье боцмана с канлодки «Кубанец», и для него не было тайн в морской службе. Отец, старый, усатый моряк, держал в доме корабельный порядок: все вещи домашнего обихода назывались по-флотски. Порог – комингсом; окна – иллюминаторами; пол – палубой; двери – переборками; дверная притолока – пиллерсом.
Детство капитана Семеко протекло среди якорей и просмоленных канатов, он вставал и ложился спать под звонкий бой склянок. Рано научился плавать. Знал каждую бухту, все отмели, где хорошо ловились султанка и барабулька. Ловил крабов, собирал креветок под причалами, нырял за монетами и прыгал ласточкой с подножья памятника затопленным кораблям.
…Закат угасал медленно. Край неба, полыхавший ярким пламенем, с каждой минутой суживался. Нежная просинь начала окутывать небосклон. Но на море все еще было светло. От быстрого хода на палубе становилось зябко, и капитан Семеко, еще слабый, как я успел узнать, после полуторамесячного пребывания в госпитале, заколел на свежем ветру. Однако уходить в помещение ему не хотелось: в кают-компании, где Семеко провел предыдущую ночь, было душно. Кают-компания – просторное помещение с картинами на стенах, диванами и удобными кожаными креслами – была заполнена командирами стрелковой бригады. Рядом с Семеко коротал ту ночь молоденький лейтенант Ворожейкин. Высокий, голубоглазый, стройный юноша, только что окончивший артиллерийское училище и, к зависти товарищей, получавший назначение в осажденный Севастополь. Училище базировалось где-то на Волге. Ворожейкин добирался до Черного моря много дней, измучился и теперь вторые сутки наслаждался отдыхом.