Еще до конца моего первого семестра в Кембридже мне довелось услышать, как Резерфорд делал сообщение о новом великом открытии, осуществленном в Кавендише. Слухи об этом открытии уже несколько дней ходили по лабораториям, и вот теперь я сидел в переполненной аудитории и слушал первое официальное сообщение. Через неделю о нем будет доложено в Королевском обществе, а через месяц или два оно будет опубликовано для всего мира. Но сердце билось чаще от сознания, что ты слышишь, почти в частном порядке, новость, которую никто еще не слышал и которая значительно изменит наши представления об атоме. Все мы спрашивали себя, скоро ли мы сможем расщепить атом по собственному желанию?
Вряд ли я когда-нибудь забуду эти собрания по средам в Кавендише. Для меня они были воплощением глубочайшей личной взволнованности наукой; в них была, если хотите, романтика, но не романтика частного научного открытия, которую я вскоре познал. Каждую среду я возвращался домой сырыми вечерами, когда восточный ветер с болот с воем проносился по старым улицам, и я шел, озаренный ощущением, что я их видел, слышал, был рядом с лидерами величайшего движения в мире. Лекционный зал, набитый до отказа, начиная с галереи и кончая креслами; от первых рядов, где сидели профессора, и до последних мест под самым потолком, где аспиранты лихорадочно записывали каждое слово, где люстры вечно гасли, словно, по иронии судьбы, это было неотъемлемой принадлежностью самого знаменитого центра экспериментальной науки, ощущение высокого и необычайного подъема, всегда державшего нас в таком напряжении, что мы с облегчением смеялись каждому намеку на шутку. Великие люди. Там выступал сам Резерфорд; Нильс Бор, которого называли Сократом атомной науки, однажды часа два дружески беседовал с нами на забавной смеси датского и английского языков; Дирак, которому, по слухам, очень рано предрекали стать вторым Ньютоном; Капица, со своим странным акцентом и неповторимым гением; Эддингтон, с шуточками в манере Льюиса Кэррола, и все остальные — англичане, американцы, немцы, русские — все, кто занимался ядерной физикой в эту самую горячую пору.
На этих собраниях я подружился с людьми, которым суждено было сыграть большую роль в моей жизни; помню, что Константина и Люти я встретил в один и тот же вечер, когда выступал У. Л. Брэгг и мы втроем остались, чтобы задать ему кое-какие вопросы. Я часто видел рыжеватую копну волос Константина на улицах и слышал рассказы о его необыкновенных способностях. Он мне нравился, но так получилось, что сдружились мы только много позже. Люти был очень вежливый молодой баварец, приблизительно одних лет со мной, работавший в Кембридж же уже два семестра. С самого начала он оказался для меня чрезвычайно полезен. Оглядываясь назад, я думаю, что я был способнее его, даже в то время; я мыслил оригинальнее, у меня было больше идей и больший размах, но он обладал способностью к детальному научному анализу и основательным знанием элементарной физики, которых я был совершенно лишен. Думаю, что он был лучше меня подготовлен.