– Тогда я, разумеется, готов разделить с тобой компанию, когда пожелаешь.
Майкл с удивленной улыбкой посмотрел на Аластера.
– Боже правый! Ты даже не пытаешься сбагрить меня на своего секретаря? Записать меня на прием? Да уж, что-то действительно переменилось. Кажется, я впервые в жизни вижу тебя смирившимся!
Аластер заставил себя весело рассмеяться, хотя его смех был отчасти удивленным, отчасти – сконфуженным. Потому что если его брат хочет видеть смирение – что ж, очень хорошо, пусть будет смирение.
Но, разумеется, вовсе не смирение заставляло его прямо держать спину («… если бы вы показали им хотя бы половину той своей сущности, которую демонстрируете мне», – сказала ему с презрением Оливия Джонсон), когда они разговаривали за портвейном и десертом, и уже вся комната пожирала их глазами. И позднее, в холле, когда они остановились, чтобы поделиться планами, Аластер понял, что в то время, как он испытывал раскаяние и был абсолютно искрен в своем желании написать жене Майкла милое письмо с извинениями, его чувства содержали больше абстрактной правды, чем претворенные в жизнь ощущения.
Стоя в холле, Аластер наблюдал за тем, как Майкл выходит из клуба, и у него появилось странное ощущение того, что он очень хорошо сыграл в этой пьесе: произнес нужное количество строк с необходимым количеством поддельной убежденности, и аудитория хорошо на это отреагировала.
Эта фальшь беспокоила герцога. Его отношения с братом никогда не были искусственными. Он любил Майкла. И даже сейчас он знал, что любит брата. Но он хотел снова почувствовать любовь к нему. Аластер хотел почувствовать что-то здоровое, цельное, хорошее. Более того, что-то истинное.
В свое время. Все в свое время.
Аластер прислонился к стене и, пользуясь преимуществом этого странного перемещения, стал наблюдать за тем, как проходящие мимо люди пытаются скрыть удивление при виде него. Старые знакомые, которые, должно быть, считали себя его друзьями, удивленно останавливались и спешили завести с ним разговор; они улыбались, похлопывали его по руке и всячески выражали радость по поводу встречи с ним.
И здесь он тоже умудрялся перевоплотиться, говорить доверительно, с особым теплым тоном, с улыбками, что ему тоже их недоставало, что он с радостью принимает их приглашения на обед, и старые связи официально возобновлялись – как будто ничего не изменилось за эти бесконечные месяцы, когда мир двигался вперед, а он – нет.
Но все время, пока Марвик вел эти ленивые разговоры и вспоминал свои интуитивные способности очаровывать собеседника, он задавал себе вопрос: «А вам известно, какого дурака я свалял? У вас хватит мудрости скрыть это, если известно? Потому что я тоже не смогу вас пощадить».