— Еще не тает, а доктор? — спросила Розье голосом, в котором больше не слышалось слез.
— Нет, — печально ответил тот.
На гордом и нежном лице Гритье по-прежнему играл в рембрандтовском сумраке свет горевших свечей, но мерцающий и зловещий кусок льда так и не таял.
Терпение Розье лопнуло. Свистнув сквозь зубы, она ухмыльнулась и заговорила, все больше срываясь на крик:
— Так я и знала, что он не растает! Даже и не думает таять! А не то это было бы колдовством, вот что!
Ее глаза вспыхнули ненавистью.
— Терпение! — отвечал Поль.
— Терпение! — повторила Розье, ухмыляясь еще злей. — Терпение! Он не тает. И не растает никогда. Вы такой же осел и мучитель, как и все. Стоит этим вальяжным господам, разговаривающим на латыни, облачиться в свои черные одежки, и можно подумать, будто весь Гент — их вотчина; а когда нужно вылечить бедного ребенка, который никогда и не болел-то ничем, тут у их науки сразу короток нос. Не смотри на меня своими глазами, будто они такие у тебя добрые, слишком ты молодой, чтоб быть врачом, и напрасно стараешься напуская на себя серьезный вид, всегда ты будешь только недалеким лицемером.
Потом, гнусаво передразнив Поля: «Я ее вылечу, мадам. Эта девушка не умерла»:
— …сам видишь теперь, что эта девушка умерла, wysneus>1, вшивый знахарь, шарлатан, вот ты кто, самодовольный грамотей! Воскреси-ка вот ее, раз она не умерла. И надо же было ради такой ерунды в клочки порвать совсем новую юбку и испортить десять одеял, и вся эта вонючая стирка, которую я сейчас швырну тебе в рожу, тоже пошла прахом! Что, видишь теперь, как он тает, твой лед? Как моя старая туфля? — И, махнув ногой, она сбросила с нее туфлю на десять шагов от себя. — Что, тает твой лед? Не лучше куска дерева, а? Мошенник, вот ты кто, посмей только теперь потребовать у меня плату за услуги, уж я придумаю, какой монетой отплатить, стыдись, шарлатан!
Сказав это, она встала и, дрожа от ярости, пошла и подняла сброшенную туфлю. Потом села у постели.
Вдруг она резко выпрямилась, страшное содрогание прошло по всему ее телу, она простерла к Гритье любящие руки, глаза страшно расширились от пронзительной радости, рот раскрылся точно у обезумевшей!
— Тает, — сказала она, — лед тает!
И бросилась на колени, говоря:
— О! Простите, господин доктор.
Он заставил ее подняться, обняв с мягкой улыбкой.
Она хотела броситься на кровать, сорвать одеяла, но он остановил ее.
— Дайте природе и лекарству довершить свое дело, — сказал он.
Она взглянула на него, как смотрят на ангела, явившегося в экстатическом видении.
Сиска, до сих пор суровая и безмолвная, теперь и плакала и смеялась. Она подошла посмотреть на Гритье, бросилась на колени, возблагодарила Бога и Святую Деву, обняла Поля, кинулась ему на шею, увлекала его с собою в пляс, снова подходила к кровати, склоняясь над лицом Гритье, и в ее маленьких глазках ясно читалось давно таимое дружеское чувство, теперь изливавшееся безгранично.