— Приехала все же…
— Приехала, мама.
— А чего привезла?! — подпрыгивал рядом Алешка, теребя, а то и с силой дергая Аню за рукав. — А чего привезла, а?!
— Кому что, а рыбаку до щуки, — махнула на него притворно рассерженно Петровна.
— Вот и не так, прокатился на пятак! — обрадованно перехватил Алешка. — А пятак-то лучше, чем кофейна гуща!
— Во-во… разошелся, — рассмеялась Петровна. — Уж как радуется, как радуется, господи…
— Мам, а взрослый какой стал? Прям не узнать! — подхватила игру Аня. — Как увидела сначала — ну, думаю, не Алешка, а…
— А кто? — с интересом, наклонив голову, уставился на мать Алешка.
— А как дедушка Пихто, — вставила Петровна.
— Вот и неправда, петуху забавно! Петуху забавно, а мне и подавно! — запрыгал вокруг них Алешка.
Улыбаясь, пошли наконец все в комнаты…
Ночью старухе не спалось. Будто сходила она в давно желанную, домашнюю баньку, отмылась там, попарилась, пообмякла душой и теперь вот лежала с благостным покоем на сердце. В иные минуты становилось душно и хотелось испить кваску, она вставала с постели, — а было это раза два-три за ночь, — шла на кухню и наливала себе полный граненый стакан квасу с плавающими в нем хлебными размякшими корками. Бывает, хозяйки не любят эти корки, процеживают квас, а Петровне и это было за радость — почувствовать в нем особую горчинку хлебного мякиша. Она вставала, осторожно погромыхивала дверцей подполья, и все это старалась делать спокойно, размеренно, не торопясь — была и в этом сегодня сладость. Попив кваску, она уходила не сразу к себе в комнату, на постель, а переступала порожек большой комнаты, где на широкой тахте, в свете лунной рассеянной дорожки, разметавшись, спали Аня с Алешкой. Поначалу так, с порожка, невольно покачивая в радости головой, смотрела на них старуха, а потом поправляла одеяло. Спали крепко. Ни разу, сколько ни приходила старуха, никто из них не разомкнул глаз, за день намучились, намаялись во взаимной радости — теперь спали как убитые. Иной раз старуха подсаживалась на тахту или на стул рядом, смотрела на них, смотрела, и больше ей ничего не нужно было. Только бы посидеть, посмотреть на них, на родных. Лицо у Ани было даже помоложе, чем прежде, или так казалось старухе, но одно было явной ясностью — молода она, ой какая еще молодая… Или это, может, свет лунный… да и просто хороша во сне любая женщина, а тут — жена сына, а тут — чего там — родная дочь… Мысли свои старуха далеко никогда не пускала, они были всегда близкие — сегодняшние, вчерашние, завтрашние, но сердце ее, прожившее долгую жизнь, было глубоко понятливым, и оно ныло сейчас пускай и тихим, негромким, но тревожным чувством, похожим на боль. Жизнь как сказка: что бы ни было, а ей все впору, любой поворот, любые кручи. Со всеми смиряется жизнь. Но не со всем смиряется человеческое сердце. И не в этих, конечно, словах суть, а все же… И вот то улыбнется старуха, то чуть загрустит, сидя подле самых близких сердцу людей, и вся жизнь ее кажется ей сейчас долгой, мудрой, бесконечной… Иной раз она не выдерживала, протягивала руку к Аниным волосам и приглаживала какую-нибудь особо Непослушную прядь.