— Валяй, Суханко! Бросай! Пару мешков сухой муки сбереги.
Мешки за мешками, тюки за тюками — и в воду полетело полтораста пудов ржаной муки, ящики с топорами, кожи, медные котлы и пуговицы, несколько пудов восковых свечей, четыреста пятьдесят сажен неводных сетей, неводная пряжа…
Михайла Захаров подошел и к своему кованому коробу. Он с грустью поглядел на короб, хранивший его сокровища. Замок зазвенел, издавая мелодичный звук. Захаров поднял крышку. Короб был туго набит всяким добром. Хозяйственный соликамец хранил здесь соболиную казну — плоды таежного промысла. Сверху лежала новая соболья шуба, припасенная в подарок старухе-матери. Под ней — его собственная новая соболья шуба с мешицей — капюшоном. Вот и поношенная пупчатая шубенка[102], крытая вишневым сукном. А вот — плотный холщовый мешок, набитый зельем — порохом. Не меньше десяти фунтов зелья взял с собой Захаров, собираясь в поход. Вот и пистолет — «пищаленко доброе».
«Сорок соболей за него отдано», — вспомнил Захаров, поглаживая гладкий ствол любимой вещицы.
Захаров перебирал одно за другим свои сокровища, чувствуя, как тяжело ему будет расстаться с ними. На самом дне короба лежало самое дорогое, заветное: белая льняная рубаха и льняная же наволочка. Материнские руки сшили их ненаглядному сыночку и вышили их золотцем. Захаров вынул рубаху и наволочку из короба, заботливо свернул их и сунул за пазуху. Затем он вынул мешок с порохом и пистолет, а все остальное торопливо запихал в короб.
— Ты что? — спросил Дежнев, увидев на плече у Захарова зеленый сундучок. — Никак и свой коробец хочешь выбросить?
Захаров остановился.
— Свое добришко сберегите, — громко обратился Дежнев ко всем мореходцам, — но лишь столько, чтобы унесть было мочно.
Захаров облегченно вздохнул.
Наступил вечер шестого дня плавания. В поисках трещин мореходцы обследовали каждый шов в освобожденных заборницах. Ведра летали из рук в руки, вода рекой лилась за борт, но в отсеках не убывала.
«Птицы летят на ночевку, — думал Дежнев, посматривая на чаек, быстро летевших на большой высоте к западу. — Там должна быть земля, — Дежнев взглянул на вечернюю зарю, бросавшую красные пятна по морю. — Как далеко до нее? Догребем ли? Продержится ли коч?»
— А у нас в деревне, Евтюшка, земля черная-черная, — говорил Иван Зырянин, передавая ведро Материку.
Лицо бывшего разбойника выразило напряженнейшее внимание. Его глаза заморгали. Он торопливо передал ведро стоявшему за ним в цепи Ивашке Нестерову и, обернувшись к Зырянину, быстро заговорил:
— Земля! А у нас, Хромой Брод — наша деревня, а у нас какая земля! Ляжешь на нее — что тебе на полатях! Вольно! Тепло!