Атсыргын велел погасить лампы. Во тьме загремел бубен, и шаман запел первую песню камлания:
Я — большой шаман-хозяин,
Я — шаман длинноволосый!
Янра-Калат[59], слышишь бубен?!
Волшебным бубном тебя зову я!
Пение становилось все громче. Скоро оно превратилось в выкрики, в которых нельзя было разобрать ни слова. Гром бубна наполнил полог. Курсую казалось, будто вокруг гремит сотня бубнов.
Вдруг шаман оборвал пение.
— Ах! Я! Ка! Я! Ка! — послышались во тьме хриплые стенания.
Внезапно пение и грохот бубна возобновились. Первую ноту шаман тянул так долго, что кое-кто из присутствующих чукчей воскликнул в удивлении и восхищении:
— Гук! (Здорово!)
Сильно гремя бубном, шаман показывал, что вызванные им духи вошли в его тело. Теперь он издавал иные звуки.
— О, то, то, то, то, то!
— О, пи, пи, пи, пи!
Чукчи считали, что эти звуки издают духи, вселившиеся в шамана.
От горловых звуков шаман перешел к чревовещанию. Различные голоса, то похожие на лай лисиц, то на писк песца, то напоминавшие крики птиц, приближаясь и удаляясь, звучали под пологом. Иногда они раздавались над головой. В то же время шаман бил в бубен, как будто оставаясь на том же месте.
Курсуй слышал, как духи разговаривали между собой, спорили, ссорились, мирились, как тот или иной дух исчезал, издавая постепенно затихавшее жужжанье.
Наконец в полог была внесена лампа. Шаман сидел на том же месте. Неожиданно он вскочил. Его лицо было диким. В дымной полутьме под грохот бубна началась шаманская пляска.
Из тьмы то появлялось, то исчезало плоское лицо Атсыргына. Пот лил с него градом. Дикие выкрики срывались с его губ. Пот лил и с Курсуя, впившегося взглядом в Атсыргына. Шаман все вертелся. Бубен все грохотал, наполняя гулом ярангу.
Шаман упал в корчах. Его бубен отлетел в сторону. Руки и ноги хрипевшего шамана сплетались. Постепенно его движения становились все медленнее. Наконец он замер. В яранге стало тихо.
Вздрогнув, шаман резким движением поднялся и сел. Курсуй, открыв рот и выпучив глаза, глядел на него, ожидая откровений. Шаман молчал.
— Возвести же слова духа, шаман, — нетерпеливо попросил Курсуй.
— Кереткун[60] открыл свою волю, — тихим голосом произнес шаман. — Он велел передать ее чужеземцу. Пусть прочие выйдут.
В темных углах зашевелились фигуры чукчей и выползли из яранги. Шаман резким движением пригласил Курсуя приблизиться. Он схватил его за кухлянку и притянул вплотную к себе. Шаман шептал, наклонясь к уху Курсуя.
Якут напряженно слушал, задрав вверх редкую бороденку. Сначала лицо Курсуя выражало лишь крайнее внимание. Постепенно его нижняя челюсть опускалась, открывая рот и искажая лицо в улыбку злобной радости.