— Уходим! — кричал он. — Быстрее уходим!
Но Хованский никогда бы не ушел, если бы не его сын Петр, с группой новгородских тяжелых всадников храбро бросившийся навстречу Кмитичу. Оршанский полковник сразу признал в молодом московите знатного княжича: на Петре был вишневый расшитый золотом кафтан, надетый поверх брони, высокая меховая шапка, красные татарские сапоги с загнутыми носами…
Кмитич помчался прямо на княжича. На ходу они сшиблись, зазвенели сабли, высекая искры. Петр оказался проворным фехтовальщиком и первым нанес повторный удар, норовя ранить голову коня оршанского князя. Но Кмитич, не без труда отбив удар, защитив коня, сделал восьмерку своей карабелой, коротко полоснул княжича по руке и с силой ударил плашмя лезвием по лбу противника. Шапка слетела с головы Петра, кровь хлынула по его лицу, и Хованский-младший, наполовину оглушенный ударом, припал к шее коня. Какой-то гусар хотел добить княжича пикой, но Кмитич зло окрикнул:
— Не сметь! В плен его! Да перевязать рану!
На переправе, толкая друг друга, сумбурно двигалась московитская кавалерия, спеша унести ноги от напирающих литвин. Кони перепрыгивали через лежащих на мосту людей и лошадей… По ним с берега не переставая били тюфяки, словно их там была целая батарея, иногда кто-то из сраженных московитских гусар вываливался из седла, порой падал в воду вместе с конем, ломая разбитые картечью перила. Московитяне, те, кто уже переправился, лихорадочно строились на противоположном берегу для отражения новой атаки… Но литвины их уже не преследовали. Идти малыми силами по мосту за Хованским Кмитич посчитал губительным для своей немногочисленной кавалерии…
— Пусть уходят! — крикнул довольный битвой Кмитич. — Мы уходим тоже! Дело сделано…
Даже делая вид, что вышел с честью из этого боя, в отчете царю Хованский не смог скрыть отчаянья полного поражения: «…и учал быть бой жестокий… неприятельские люди стали наступать на… ратных пеших людей… чтобы их разорвать и побить, и… пешие люди… стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих; и мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочили на польских людей… и польских людей сорвали и пешим людям вспоможенье учинили». Все это означало, что с трудом и с большими потерями отбиваясь от очередных атак, Хованский в спешке, едва не угодив в плен, переправился по мосту, чтобы укрыть в Полоцке жалкие остатки своей армии. Он писал письмо царю и понимал: все кончено. Если после Полонки у Хованского еще оставалась надежда на успех, то сейчас все это развеялось, как дым. Московский воевода точно знал: царь больше не даст подкрепления, ибо нет его, а это означает, что и он, Иван Хованский, ничем не сможет помочь царскому князю Даниилу Мышецкому в Вильне, куда уже подошли литвинские войска и повстанцы, чтобы отбить свою столицу. Шел к Вильне со своими шестью сотнями драгун и рейтар Богуслав Радзивилл, имея личное распоряжение короля Яна Казимира возглавить штурм виленского замка.