Варвара Михайловна испытывала непонятное волнение.
…Через полчаса обе сидели на уединенной скамеечке, и Ткаченко говорила:
— Нет, я никогда не стремилась разбить «его» семью. Я сама считаю это преступлением. Но, если человек определенно заявляет, что не может без меня жить, приходит с револьвером в кармане… Не так легко сделаться убийцей того, кого любишь. Может быть, для этого надо иметь не женское сердце или, во всяком случае, не мое. Но я и пострадала достаточно. Во-первых, я не говорю уже о том, что для меня закрыты двери многих домов. Ужасно потерять человека при таких обстоятельствах. Мучительно, когда потеряна самая вера в любовь. А любить, как говорят, можно только один раз.
Высоко закинув голову, она глотает воздух широкими, беспомощными глотками.
Теперь ей надо сказать что-нибудь ободряющее.
— Да, я понимаю вас.
— Нет, нет, вам трудно понять меня. Почти что невозможно.
— Но почему же? Я ставлю себя на ваше место.
— Теперь бы я поступила по-другому. Я сознаю, что я дурная женщина и получила воздаяние по заслугам.
Закрыв лицо платком, Раиса Андреевна на мгновение погрузилась в слезы. Конечно, это — тоже ложь, и во второй раз она бы поступила совершенно так же, как в первый.
— Простите, это сейчас пройдет.
Но слезы приятно волнуют. В конце концов, это маленькая и совершенно безвредная гимнастика для души.
Прижимая платок к глазам левой рукой, она правою дотронулась до руки Варвары Михайловны.
— Простите… Или лучше… прости… Дорогая, можно мне говорить вам так?
Она чуть сверкнула из-за платка глазами. И в глазах была одновременно униженная просьба и знакомая наглость.
— Ну конечно же, — сказала Варвара Михайловна, чувствуя себя застигнутою врасплох. — Но только, пожалуйста, успокойся. Я прошу тебя, чтобы ты успокоилась. Не распускайся. Держи себя в руках. Это я знаю по собственному опыту.
— Да? Ты хочешь, чтобы я успокоилась?
Раиса Андреевна опять чуть приоткрыла глаза платком. Но Варвара Михайловна уже смотрела искренне и смело. Отчего же, можно быть и на ты. Это немного, правда, скоро, но ведь оно, в конце концов, ни к чему не обязывает.
— Только ведь дружба налагает столько обязательств, — сказала она, стараясь казаться серьезной: — Первая из них — искренность. Я понимаю дружбу, когда у людей нет друг от друга тайн.
— Но ведь только же в этом, по-моему, и данность дружбы.
Они глядят друг на друга, не зная, что теперь надо делать и о чем дальше говорить.
— Пойдем. Необходимо взглянуть на наших детей.
— О, все-таки дети, это — главное утешение женщины! Не правда ли?
Они жмут друг дружке руки. Потом в последний раз натянуто улыбаются.