Причин, разумеется, была масса. Просто сколько угодно. Хотя бы то, что у их дома теперь появился хозяин. Суховатый маленький чертик, которому государство вернуло некогда национализированное большевиками имущество. Справедливость восторжествовала. Реституция. Старичку вручили ключи, дали ножницы разрезать символическую ленточку. Семье Анечки предлагалось переехать в какой-то социальный дом, где им временно выдавали квартиру. И еще компенсация. Временное обиталище было чем-то вроде общаги. Там пахло свежей краской, какими-то химическими средствами. Длинный коридор был выкрашен в яркий желтый цвет. Неоновые лампы. Однотипные двери. Дом был когда-то казармой морячков. Уже первые переселенцы вешали белье в саду за окнами. У Надежды Александровны случился шок. Она что-то забормотала о каких-то бараках своего детства. Наотрез отказалась переезжать. Отчим багровел, топтал ботинками землю так, словно хотел провалиться. Видимо, тогда-то и было принято решение перебраться к родственникам в Петербург. Все это выстраивается только теперь. Когда уже так поздно.
Это было ужасно; я даже помог, внес в поезд чемоданы. Они мне показались такими легкими. Все это было вдруг так просто. Оказывается, это так просто. Бросить все и навсегда. Об этом можно так утомительно и долго говорить, а потом ты помогаешь внести в поезд чемоданы, и они оказываются такими легкими.
Если бы накануне вечером я не зашел, я бы даже и не простился с ней. Я думал, она болеет. А они собирались.
Я сразу увидел их. Чемоданы стояли в прихожей, от них веяло готовностью и необратимостью. Я почему-то подумал, что кто-то умер. На секунду, когда услышал голос ее питерского дяди, вдруг с надеждой подумал: нет, это всего лишь он приехал. Но это были нелепые надежды.
Отчим и дядя как-то быстро сошлись. Оба военные. Оба одними глазами смотрели на обстановку в стране, одинаково оценивали ситуацию. Во всем, даже внешне похожие, они сошлись на том, что надо двигать. Оба были уже довольно пьяные. Усадили за стол. Провели мимо Ани, не дали ей слова сказать. Она была тиха и бледна. Как тень ходила и помогала матери перебирать вещи.
Меня взяли в крепкий мужской оборот. Стали наливать, завели самый банальный разговор, который происходил почти на каждой русской кухне в это время в Эстонии. Они говорили о том, что «нас» тут душат, «нас» отсюда выталкивают, лишили всех прав, не дают работать, продвигают своих и так далее.
Самое противное, что они требовали от меня соглашаться со всем, что они говорили своими сальными ртами. Мне приходилось кивать. Таким образом я соглашался с тем, что надо ехать. Я соглашался с тем, что они приняли верное решение. Я соглашался с тем, что Анечке там будет лучше. Своя семья, родня и так далее. Я соглашался. Кивал. Мельком бросил взгляд в ее сторону, и мне показалось, что за ее спиной уже теснятся щегольски разодетые кузены и женихи, готовые о ней позаботиться. Меня начала душить обида.