Дольф открыл дверь и выглянул в сад. Была лунная туманная ночь; тем не менее на небольшом расстоянии глаз различал очертания предметов довольно отчетливо. Дольфу показалось, будто он видит незнакомца на той тропинке, что убегала прямо от двери. Он не ошибся. Но каким образом гостю удалось выйти из дома? Размышляя об этом, он пошел вслед за ним. Старик размеренною походкою, не оглядываясь, подвигался вперед; он шел по утоптанной, твердой земле, и каждый шаг его был отчетливо слышен. Он пересек яблоневый сад, находившийся вблизи дома, все так же на сворачивая с тропинки. Она вела к колодцу, расположенному в небольшом овраге и снабжавшему ферму водою. Около колодца Дольф потерял незнакомца из виду. Он протер глаза и еще раз осмотрелся вокруг; незнакомец исчез окончательно. Дольф все-таки дошел до колодца; там никого не было. Все вокруг было открыто для взора: поблизости ни куста, ничего, где можно было бы скрыться. Он заглянул в колодец и увидел где-то глубоко-глубоко отражение неба в зеркально-гладкой воде. Постояв тут немного и не заметив и не услышав чего-либо нового, что могло бы иметь отношение к незнакомцу, он, испуганный и потрясенный, возвратился обратно в дом. Он запер дверь, ощупью пробрался к себе в комнату, ощупью отыскал постель; прошло немало времени, прежде чем ему удалось успокоиться и заснуть.
Сновидения его были причудливы и тревожны. Ему снилось, будто он идет следом за стариком вдоль берега большой, полноводной реки; они подходят к судну, которое вот-вот отчалит; старик, а за ним и Дольф поднимаются на борт, но тут спутник его исчезает. Ему хорошо запомнилась внешность шкипера: то был смуглый человек небольшого роста, с черными курчавыми волосами, слепой на один глаз и хромой; все остальное носилось перед ним как в тумане. То он плыл по реке, то находился на берегу, то вокруг него грохотала гроза и бушевал шторм, то он мирно прогуливался по незнакомым улицам незнакомого города. Образ старика причудливо вплетался в его сновидения, и все в конце концов завершилось – это он помнил вполне отчетливо – тем, что он снова плыл на борту судна, возвращаясь домой с объемистым мешком денег.
Когда он проснулся, серый холодный рассвет подымался над горизонтом, и петухи уже пели свое «reveil»[12], их кукареканье неслось над полями от одной фермы к другой. Дольф встал в еще большем смущении и еще большей растерянности, чем это было в последние дни. Он окончательно потерял голову от того, что видел собственными глазами, и всего, что ему приснилось; ему стало страшно, уж не повредился ли он в рассудке и не было ли все это лихорадочным бредом больной фантазии? При таком душевном своем состоянии он не испытывал ни малейшей охоты отправиться немедленно к доктору и подвергнуться перекрестному допросу домашних. Проглотив скудный завтрак, состоявший из остатков вчерашнего ужина, он вышел наружу, дабы поразмыслить обо всем происшедшем. Погруженный в раздумье, он уходил все дальше и дальше по направлению к городу. Утро было уже на исходе, когда его, наконец, пробудила от полнейшего оцепенения какая-то сутолока, среди которой он нежданно-негаданно оказался. Он обнаружил, что находится на берегу реки, в толпе, устремляющейся к причалу, возле которого стояло готовое отойти судно. Подхваченный общим движением, он незаметно для себя самого очутился около шлюпа и узнал, что он отплывает в Олбани вверх по Гудзону. Тут были в изобилии сцены трогательного прощания, поцелуи старух и детей, необычайная активность в деле доставки на борт корзин с хлебом, пирогами и провизией всякого рода, несмотря на то, что на корме виднелись висевшие на крюках целые туши, ибо в те дни отплытие в Олбани было событием из ряда вон выходящим. Шкипер суетился и отдавал вороха приказаний, но выполнялись они, пожалуй, не очень-то точно и не без промедления: один матрос был занят тем, что раскуривал трубку, а другой невозмутимо оттачивал нож.