И в комнату вползла голова нечта – огромная, темная, двенадцать глаз мигнули красным, и она, голова, вопросила:
– Договор?!
– Нема договора, – хихикнул дядь Никодим.
– Черти! – взревело вновь чудище.
– Действуй согласно инструкции, – весело посоветовал домовой.
– Понял, – еще один рык.
И чудище убралось из домика.
– Ну, за успех! – провозгласил домовой.
Мы чокнулись, я чашкой с чаем, он кружкой с самогоном, и выпили.
– А что, дядь Никодим, давно ли вы в УВМ служите? – спросила я.
Домовой ухнул, закусил огурчиком соленым, после подпер щеку кулаком, взгляд его затуманился, и начался рассказ:
– О ту пору, как молод был, жил я в деревеньке Утятино, домик мне выделили знатный, ведьминский, и, стало быть, зажили мы с Ульяной Никиморовной душа в душу. Она на ночь на облет владений своих, я ей и приберу, и с котом Борькой дров натаскаю, и тесто замешу, и пирогов напеку румяных. А она вернется, раскрасневшаяся с мороза, румяная, что яблочко наливное, улыбнется белозубо да и впорхнет в избушку-то, а у нас уж и пироги, и самовар. И сидим, до рассвета чаи распиваем, о жизни да о делах разговоры всякия…
Он вдруг умолк. А я жадно спросила:
– Дальше? Дальше-то что было, а?
– Дальше, – дядь Никодим тяжело вздохнул. – А дальше, Стаська, случилось горе-горюшко – заехал в деревеньку нашу боевой маг.
– Ой, – вскрикнула я.
– То-то и оно, что «ой», – домовой сник. – Закружилось у них, завертелось, не вернулась под утро моя Ульяна, токмо к закату пришла… Глазки-то шальные, на щеках румянец, да не с морозу, коса расплетенная, губы, губы-то пунцовые и улыбка така, что не сходит. И, стало быть, заговоришь с ней, а сидит, в одну точку глядит, словно в неведомое, да улыбается.
– И. и. и что? – спросила отчего-то шепотом.
– А чего уж тут рассказывать – и ничего, – в сердцах ответил Никодим. – День ходила счастливая, второй да пятый, а опосля маг-то тот с нечистью болотной разобрался, ведьму-то поцеловал, по заду шлепнул, сказал: «Бывай, красавица» да и был таков.
– Ох ты ж черт!
А что тут еще скажешь? Черти – они гнусные, прям как эта ситуация.
– Ой, и тосковала она, ох и плакала, чуть волосы на себе не рвала. Исхудала вся, одни глаза-то и остались, уж как не выплакала, я и не ведаю.
Мы помолчали, после я спросила:
– А потом? Потом что было-то?
– Потом. – лицо домового стало вдруг жестким, – ушла она, Стасенька. Точнее будет – улетела. По ночи, не прощаясь.
– Куда улетела?
– Дак к нему, в столицу, – дядь Никодим плеснул себе еще. – Это я все потом узнал, от знакомого домового. Прилетела она к этому, чтоб его черти порвали, любовь она, Стась, гордости-то лишает. Да только зря летела, у него таких ведьм две штуки, покорные, красивые, а что гордость давно забыли, про то и речи нет.